Всего одна жизнь

— Честно говоря, в последнее время меня этот вопрос не занимает, — после небольшой паузы доверительно сказал Ванечка, придвигаясь к Лиде через спинку.

Она рассмеялась и открыла дверцу:

— Большое спасибо. Благодаря вам я после дежурства лягу спать на целых полчаса раньше. Поставить в известность профсоюз?..

Когда она была уже на тротуаре, он сказал ей, опустив стекло:

— Я буду ждать вашего звонка.

…Лида, усмехаясь, поднималась по лестнице. На главных врачей ей явно везло: второй в ее жизни, и тоже смотрит, как кот на сало. Ох, мужики!.. Ну, от этого увернуться будет попроще, чем от Бати. Этот теленок по сравнению со стариком — настоящим бойцовским быком. Бывало, вызовет в кабинет, начнет с задушевных разговоров о работе, о сотрудниках, потом о жизни вообще, а сам подходит все ближе, ближе, словно петлю затягивает, этак неприметно. Даже жутко становилось…

Лида не стала открывать дверь своим ключом, а позвонила: она любила, когда Коленька выбегал встречать ее, подпрыгивал, цеплялся за шею и повисал, болтая ножками.

3

Врачи были на обходе. По ординаторской, уставленной канцелярскими столами, гулял сквозняк — оба окна были распахнуты. Это, конечно, работа Кирша — все ему жарко, подавай свежего воздуха толстяку! Герман притворил окна и прошел к своему столу. Нужно было составить план операционного дня на завтра. Долгие годы отрабатывал Батя со своими подчиненными «путь больного от дверей отделения до операционного стола» и предусмотрел на этом пути, кажется, все. Однако заведующим приходилось туго: им необходимо было учитывать и интересы кафедры — «учебного процесса», как именовалось это на официальном языке. От этого самого «учебного процесса», в котором помимо студентов участвуют еще ассистенты, доценты, профессор, трещали головы у несчастных заведующих.

Час Герман работал без помех. Правда, несколько раз забегала Прасковья Михайловна, старший ординатор, звонила куда-то по телефону с озабоченным видом. Но это не отвлекало Германа. Все привыкли уже к ее озабоченности.

Сын Прасковьи Михайловны, студент («подумайте, дураку нет еще и двадцати лет!..»), женился на восемнадцатилетней девчушке, студентке первого курса, и привел, конечно, жену в их единственную комнату. А всего год назад муж перенес ампутацию бедра, и все хлопоты, связанные с получением квартиры, легли на плечи Прасковьи Михайловны. Несколько месяцев уже обивала она разные пороги. В одном кабинете обнадеживали, в другом сомневались, в третьем обещали определенно, но просили потерпеть. Прасковья все время звонила куда-то, а сразу после работы мчалась, как говорил Валентин Ильич, молодой ординатор их отделения, в «приказы».

Еще в институтские годы — а кончали они вместе с Германом двадцать лет назад — маленькая энергичная Прасковья отдала свою привязанность хирургии. И все время с тех пор не ослабевала эта ее любовь. Может быть, даже крепла. Не могли поколебать ее невзгоды и неудачи, от которых выплакивала Прасковья, по словам Германа, по килограмму слез на каждую.

За последний год она заметно сдала из-за своих квартирных неурядиц. Вымоталась, устала. Герман и Кирш старались, где могли, разгрузить ее, брали за нее дежурства.

Герман ходил к главному врачу, просил администрацию больницы подключиться активно к Прасковьиным ходатайствам. Ванечка сочувственно кивал, обещал сделать все возможное, а недели через две оказал Герману: «Сами понимаете, Герман Васильевич, с таким делом в горисполком так просто не пойдешь. Здесь нужно выбрать момент. Что называется, попасть в слой…» И Герману стало ясно, что вся затея — пустая. Вот уж повод вспомнить добрым словом тирана Батю: он-то не отделался бы круглой фразой!

Обход продолжался уже около полутора часов. Никто из врачей не возвращался в ординаторскую. Более получаса прошло, как последний раз забегала позвонить по телефону Прасковья. Она могла, конечно, задержаться в палатах перед перевязками, но чтобы все трое сразу?.. С Валентином Ильичом этого, пожалуй, и вовсе не могло случиться. В дни самостоятельных обходов, без профессора или заведующего, как сегодня, ему хватало получаса. «Хирург должен быть деловым человеком, — убежденно говорил Валентин Ильич. — Душеспасительные беседы — психиатрам…» Герман постоянно воевал с ним. Но больные, как ни странно, любили Валентина. Подтянутый, даже немного щеголеватый, голубоглазый, в чуть кокетливо набок надетом колпаке, он всем видом своим и энергичной манерой держаться и двигаться излучал здоровье. Доза этого излучения не раздражала, а постоянная готовность к шутке — простой и грубоватой в мужских палатах и неизменно мягкой в женских — и сделала, вероятно, Валентина любимцем больных.