Всего одна жизнь

Когда они закончили обход, было только восемь часов. Лида отправилась делать последние записи, а Герман спустился наконец в парк. Щурясь на солнце, он несколько раз глубоко вдохнул. Закружилась слегка голова, и стало легко и весело, как в давнишние годы, когда ему было не сорок пять, а лет на двадцать меньше, в тихом селе на Псковщине, среди цветущей пахучей жирной земли. Вот так же щурился он на утреннее солнце, глубоко вдыхал воздух — ночной настой земли, озер, зелени, свежескошенного сена… Рядом с деревянным больничным крыльцом рылись в пыли куры… И он вдруг пускался бегом к озеру, и исчезали все его заботы, неурядицы. Это теперь кажется, что тогда и забот не было — только сильный и чистый запах земли, голубое небо и прохладная озерная синь.

Герман глубоко вдыхал утреннюю прохладу, наслаждаясь осенним многоцветьем, этим пиром зелени в старом, искусно разбитом больничном парке. После трудного дежурства, утром, когда ему казалось возможным даже лечь в халате на скамью и бездумно уставиться в небо, разрисованное листьями, неизменно приходило это воспоминание — псковское село, начало врачебной деятельности, легкость молодости. Но сегодня, вдруг, не подчиняясь разуму, пришло еще и воспоминание о первой любви.

Так получилось (и виной тому, вероятно, была война, прихватившая юношеские годы Германа, а потом, в студенчестве, взвалившая на его плечи заботы о матери и младших сестрах), но первая любовь у него оказалась поздней. Молодой врач приехал в районную больницу и встретился с учительницей, женщиной нежной, трепетной. Женой местного агронома. Это и была его первая любовь. Неожиданная, ошеломившая их обоих. Они постоянно, с нетерпением ожидали отъезда агронома на дальний стан или на совещание в область, ждали и случайной минутной встречи, и страстной бессонной ночи… Мучились и были счастливы.

Агроном, добрый, веселый здоровяк, всего на несколько лет старше Германа, потерял под Кенигсбергом руку. Он был человеком удивительно учтивым, ибо невозможно представить, чтобы он не знал того, о чем догадывалось все село. Но молчала она, и он молчал — ждал, не беспокоил. Она всякий раз говорила Герману: «Ну что же это, милый, ну почему он ничего не говорит?.. Я не могу так больше!..»

Теперь, да и никогда раньше, не мог Герман ответить самому себе на вопрос: почему и он не сказал ей главного, решительного слова, почему, будто испугавшись чего-то, они разошлись? Да что там — разошлись: ведь он просто сбежал из села! Почему? Жертвовал ради этого безрукого парня? А может быть, боялся сложностей? (У нее ведь была маленькая дочь!) Или людских пересудов?.. Какая подлость! Ведь он любил ее, и, расставаясь, любил, и потом страдал многие годы. И верил, очень хотел верить, что она тоже любит его и тоже страдает, даже ничего не зная о нем, как и он — о ней. И эта уверенность делала его жизнь более полной в течение многих лет…

Так что это было: жертва или подлость?

Обычно какие-то защитные психологические механизмы ограничивали воспоминания общим настроением или почти физически ощутимой картиной, в которой присутствовали только он и природа, словно жил там этакий счастливый Робинзон. Но вот сегодня механизмы не сработали. И неожиданно для него не было неприятного щемящего чувства. Но все же, почему они не сработали?..

Герман незаметно прошел весь парк и оказался в самом дальнем конце его у небольшой грязной канавы, заросшей осокой и лопухами. На другом берегу канавы узкой полосой тянулся пустырь, а за ним стояли совсем новые девятиэтажные дома.

Квартал не был еще завершен, кое-где меж домов виднелись строительные краны. Оттуда доносилось рычание мощных моторов — там ползали бульдозеры и громоздкие панелевозы с деталями квартир, словно выхваченными из детского «конструктора».

Герману захотелось пойти туда, взглянуть на этих людей, которые строили, заселяли новые дома, уходили из коммунальных квартир, мечтали об уюте и детях. И эти здания, и двигавшиеся около них фигурки людей вселяли в Германа радость. Ему было просто необходимо сейчас постоять на этом берегу грязной канавы, поглядеть на другой, лязгающий, рычащий, застраивающийся берег. А за спиной он ощущал дремлющий парк и упрятанную в нем серую массу больницы…

Кухнюк! Вот кто был виновником давно не тревожащих воспоминаний. Убийца Кухнюк. Герман не улавливал еще связи. Этот человек, его преступление и трагедия глубоко взволновали Германа. Может быть, даже не сами факты, которых он почти не знал, а то, что он додумывал сам. Действительно, что он знал об этом человеке?