«Всего лишь врач»

Иными словами его интересовало, в чем состоит сущность индивидуума? Будучи в аспирантуре, готовясь к сдаче кандидатского минимума, он посещал занятия по диалектическому материализму, которые вела преподаватель кафедры их академии – молодая, умная женщина, одевавшаяся вопреки моде в длинные балахоны из темной ткани, призванные подчеркнуть ее независимость в суждениях. Она была влюблена в Маркса, и сумела вызвать в слушателях интерес к его философским взглядам. Действительно, как философ, Маркс представлялся более интересным мыслителем, чем, как экономист. «Тезисы о Фейербахе» – гениальны. Маркс написал их в том же молодом возрасте, в каком Микеланджело ваял «Пьету». «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В действительности она есть совокупность общественных отношений». С этим следует согласиться. Маугли, воспитанный в волчьей стае, не может считаться человеком. Выходит, что в человеке главное все-таки – «позолота», а не «свиная кожа». По отношению к определению сущности человека это утверждение справедливо, но в чем сущность индивида? Ведь индивидуальность присуща не только человеку, но всему живому, тому же волку, наконец. Это из другой оперы, и общественная жизнь здесь скорее всего ни при чем. Может быть, это вообще не философская категория? Для атеиста это категория анатомо-физиологическая. Просто индивидуальные особенности строения мозга, разное количество нейронов, разная скорость передачи нервного импульса и т.д. Ой ли?

А Маркса у нас постарались поспешно дезавуировать. Особенно последний тезис: “ Die Philosofen haben die Welt nur verschieden interpretiert, es kommt darauf an Sie zu verndern”. Слово «революция» стало чуть ли не запретным. Услышав его, любой уважающий себя интеллектуал болезненно сморщится и отвернется, как от назойливой мухи : «Что вы, что вы… только эволюционный путь. Никаких революций. Хватит. Уже наелись». И верно – будем эволюционировать, подождем, когда сами собой наступят времена и успешными бизнесменами станут не только жены градоначальников и вице-премьеров правительства, но и обычные граждане; подождем, когда в школах поймут, что их основная задача выпустить из школьных стен нравственного человека, а потом уже, знающего основы точных и естественных наук, а для этого надо прежде всего в корне поменять преподавание литературы, сделав ее главным предметом; подождем, когда в стране престижными окажутся профессии учителя, врача, исследователя, рабочего и фермера и они перестанут завидовать зарплатам телеведущих, шоу-менов, менеджеров по продажам и футболистов; подождем… Спешить некуда. Не мы, так наши внуки… Но ведь революции бывают не только социальными.

Он чувствовал, что все его рассуждения на самом деле банальны и , в общем, убоги. Он просто не хочет расставаться с какими-то эпизодами или иллюзиями своей жизни, которые были важны только для него и которые, как он считал, и составляли ту самую особенность жизни каждого человека, что будет похоронена вместе с ним. В этой жадности сохранения он напоминал себе гоголевского героя, не желавшего расставаться ни с одной копейкой.

Он понимал, что «свиная кожа» каждого абсолютно непознаваема для других, как тайна мироздания. И останется тайной навсегда. Все, что мы можем знать о ком-то, лишь ничтожно малая часть его сути, касающаяся прежде всего «позолоты». Мы ничего не знаем друг о друге, так мы устроены. Закон природы. Эти рукописи сгорают дотла, так никем и не прочитанные.

Понятно, что истоки своей «свиной кожи» следовало искать в детстве, но не вспоминать же все подряд, тем более, что методология поиска по-прежнему была ему не ясна. Он мог вспомнить все, но что толку…

Первая зависть, но еще не ревность, к мужчине, как к объекту женского внимания, возникла у него к герою песни в исполнении Руслановой: « Помню я еще молодушкой была. Наша армия в поход далекий шла. Вечерело, я стояла у ворот, а по улице все конница идет» Он хорошо знал это – «вечерело», это было ему знакомо по дачной жизни, когда кончался томительный летний день, прошедший в скучной, одинокой, праздности детства, и он выходил после ужина с молоком за калитку, садился на лавочку и смотрел на Варшавское шоссе, спускавшееся с Лангиной горы. Красный закат сгущался до черноты у самого горизонта, и пыль, что днем поднимали за собой грузовики , заезжая колесами на обочину, лежала вечером спокойно, как отяжелевшая после дождя. Он понимал, что картина вечернего пейзажа перед его глазами, не такая , как должна быть в песне. Там речь скорее всего шла о широком проселочном тракте, по которому ежедневно гнали скот на пастбище, и жаркий воздух постоянно оглашался затяжным, бестолковым мычанием, а заборы хат или изб были из горизонтально сколоченных жердей, а не из вертикальной решетки штакетника, как у них на даче. Но «вечерело» одинаково, в этом он был уверен. Еще едва ощутимая, прохлада наступающих сумерек; даль, где становится недоступной глазу дорога; преждевременное ожидание нового дня – все это было общим в понятии «вечерело». И еще что-то…