Всегдай

Мы поехали с Вами в автомобиле сумасшедшем
Лепечущим по детски – в Папуасию Краснокожую.
Фонари не мигали… Мы забыли зажечь их…
И погода была очаровательно-хорошая.

Сморщенный старикашка на поворотах с сердцем
Трубил прохожим и они разбегались озабоченно.
Мы верили во что-то (Ах, всегда нам верится,
Когда мы рядом испуганной ночью!)

По рытвинам выйти нам за ухабы и шлагбаумы
Было легко и весело и, кроме того, надо же,
Надо же уехать из столичной флоры и фауны
И порезвиться экзотично и радужно.

На скалы наскакивали, о пни запинались
И дальше пролетали, хохотали и мелькали мы,
Промоторили крематории и неожиданно, как в вальсе,
В песках Сахары любовались на пальмы.

Уехали из Африки и вдруг пред мотором морем
Заиграли дали, мы хохотали, старикашка правил;
Мы в воду въехали и валом соленогорьким
Захлебнулись и умерли в сумерках яви.

«Год позабыл, но помню, что в пятницу…»

Год позабыл, но помню, что в пятницу,
К entrée подъехав в коляске простой,
Я приказал седой привратнице
В лифте поднять меня к Вам в шестой.

Вы из окна, лихорадочно-фиалковая,
Увидали и вышли на верхнюю площадку;
В лифт сел один и, веревку подталкивая,
Заранее ласково снял правую перчатку.

И вот уж когда до конца укорачивая
Канат подъемника, я был в четвертом –
До меня донеслась Ваша песенка вкрадчивая,
А снизу другая, запетая чертом

И вдруг застопорил лифт привередливо
И я застрял между двух этажей
И бился и плакал и кричал надоедливо,
Напоминая в мышеловке мышей.

А Вы все выше уходили сквозь крышу
И черт все громче, все ярче пел
И только одну его песню слышал
  И вниз полетел.

1913. Москва.