Все в саду

Дандженесс – пустынная территория на границе воды и земли. Пустыню можно заполнить собственным воображением. Джармен “насаждал” эту каменистую пустыню цитатами и амулетами, подхваченными у самой природы, подобранными на прибрежной свалке. Каменистый пляж он постепенно наращивал слоями почвы, где высаживал цветы и кусты, связанные с его детством и его любовными увлечениями, с его любимыми поэтами – от Шекспира до Джерарда Мэнли Хопкинса. На боковой стене его коттеджа можно прочесть цитату из Джона Донна о том, что, в отличие от солнца-педанта, любовь светит всегда, не соблюдая ни часов, ни времен года, ни перемен климата. Джармен как бы вписывал мысли-образы, порожденные сегодняшним днем, в контекст своего прошлого на языке цветов и таким образом сохранял его для будущего как некий живой организм в тени смерти. В этом саду – и его гомосексуализм, декаданс, карнавальное, как сказал бы русский философ Михаил Бахтин, отношение к сексу, его склонность к переодеваниям, к женственной стороне своей природы, его гендерная амбивалентность, как говорят сейчас сексологи, то есть всё, что с точки зрения традиционного большинства превращало его в парию общества. Это сад преодоления невзрачности ежедневной жизни, отчужденности человека, постоянно осознающего себя меньшинством в серой массе традиционности.

Как ни парадоксально, но в этих мотивах мироощущения Джармена я визуально узнаю собственное советское детство. В мире самодельных игрушек и бытового убожества на серых улицах послевоенной Москвы, без реклам и освещенных витрин, дети в огромных московских дворах устраивали свои “секретики” где-нибудь за сараями, в углу у забора. В земле вырывалась ямка и туда складывались сокровища: фантики, металлические шарики, обломки фарфора, цветные стекла. Этот тайник прикрывался куском разбитого прозрачного стекла, а сверху набрасывалась горсть земли для сокрытия “секретика”. Периодически тайник раскапывался, чтобы полюбоваться этим удивительным личным сокровищем, где под осколком стекла переливалось многоцветие всей этой ерунды. Сейчас я понимаю, что это было детское воспроизведение магической машины, в которой сквозь глазок можно было увидеть кружение цветов в их неожиданных соединениях. Я, конечно же, говорю о калейдоскопе.

Именно таким “секретиком”, где в магическом сопоставлении заурядные обломки и мусор быта преображались в головокружительную мозаику, как в калейдоскопе, я и воспринимаю фильмы Джармена. И его сад – это тоже “секретик”, это побег из серой депрессивной реальности послевоенной Англии. Дикий алый мак соседствует с ярко-желтой кашкой – она тут называется “дикой морковью”, и ее можно спутать с цикутой, чей яд выпил Сократ, отказавшийся уйти в изгнание. Соперничают с морем голубой репейник, своего рода мальва и чертополох. И салатовой нежностью громоздятся острова морской капусты. У Джармена были и кусты дикой герани, цветы которой смотрятся как капли крови, потому что Джармен окольцовывает эти всплески красок суровостью обломков с ржавыми гвоздями, заросшего ракушками и моллюсками якоря или сломанных корабельных килей – руинами большого плавания. Как Просперо в его мрачноватой интерпретации “Бури” Шекспира, Джармен сумел за десятилетие в Кенте сконструировать на пустынном пляже некий магический мир, свой остров на острове, сад в саду, где лишь сам он знал тайную символику каждого, казалось бы, случайного обломка кораблекрушения или облюбованного им дикого цветка.

Сейчас тут всё скуплено богемным Лондоном, а шахтеры и рыбаки переквалифицировались в рабочих-строителей и маляров. Несколько соседних с Джарменом рыбацких коттеджей перекрашены, в подражание домику Джармена, в черный цвет с желтыми рамами окон, а владельцы тщательно имитируют его сад диких цветов вокруг обломков из моря. Дандженесс стал туристским центром культового поклонения Джармену – с его посмертным статусом художника-мученика. Не думаю, что это ему бы понравилось. Он в жизни любил смеяться, провоцировать собеседника и зрителя, поражать и развлекать. В своих интервью он принижал свою роль кинорежиссера и гордился своими открытиями садовника. Но и в этом жанре он инстинктивно был инакомыслящим, аутсайдером и бунтарем. “Я в садовниках родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… ” Кроме репейника, кроме дикой ромашки и мака. Жимолости и вереска. Или розмарина. И лаванды. Но и роза тоже неплоха. Джармен всей своей жизнью предлагал вам начать разводить ваш собственный уникальный сад.

Удобрение Ольга Тобрелутс

Урок актерского мастерства подходил к концу, когда Ирка, сидевшая со мной за одной партой, наклонилась и прошептала:

– Меня в ресторан пригласили вечером, хочешь пойти со мной?