Все в саду

В саду стояла баня и текла река. Это была не река, а скорее речка, узкая, вдоль нее нависали, тряся волосами, плакучие ивы с тонкими стволами. Деревянный мосток, на который изредка выпрыгивала лягушка – малахитовая шкатулка с выпуклыми янтарно-черными глазами. Сидела среди травы и горестно урчала. На этом мостке мама мыла посуду, а Аня вытирала синим полотенцем с красным вышитым яблоком.

Баню, сколоченную из серых полусгнивших досок, из какого дерева – березы или сосны, никто уже не помнил, вокруг нее росли лопухи с подорожниками – бутылочно-зеленые, влажные утром и запачканные темно-синим вечером.

Мама прикладывала к царапине.

– Не плачь, не плачь, давай я подую на ножку, – и приговаривала что-то дальше, дышала теплом на ранку, а подорожник чистый, гладкий, холодный.

Тихий ветер над всем, деревья стоят, а листья движутся вверх-вниз, и кажется, что листья сыплются, но они все целы.

Такая была радость, чистая, в том месяце – красные яблоки, желтые яблоки и зеленые горькие несозревшие сливы, их срывали и бросали на землю. И варенье.

Так прошли две недели. Закончилось воскресенье. Вечером мама уехала в город.

Аня плакала.

– Приеду, ты проснуться не успеешь.

Утром она не приехала. Аня тосковала, сидела на крыльце во время обеденного сна держалась до конца, но все-таки заснула вместе с бабушкой, спала долго, тяжело, во сне кто-то открывал и закрывал калитку. Проснулась одна, предчувствуя отчаяние, побежала в сад. Там мама с бабушкой обрывали малину.

– Я его не пущу, если приедет, – повторяла бабушка, и обе они трясли малину, как врага.

На столе под яблоней стояли эмалированные тазы с лоснящимися ягодами. Варенье из них варили на много зим. Варили с утра и до вечера. Ягоды с сахаром кипятили в тазах, и долго потом оставался запах, оседавший пылью на листы смородины, малины.

Банки с вареньем, ярко-пурпурным, сахарно-коричневым, уносили в дом, завернув в полотенца, как новорожденных, ставили в погреб; свежее варенье почему-то нельзя было есть, и там внутри оно темнело, наливалось кровью, старело, пахло вином, зарастало слоем белого снега с синими цветами. Зимой, когда вскрывали застоявшуюся банку, Аня просовывала палец через пенистый снег в тугое мармеладное нутро и выковыривала кусочек.

– Как ты долго спала, – мама улыбалась Ане, но Аня чувствовала, как под ее улыбкой таилось что-то тяжелое, темное, холодное.

Мама и бабушка обе в белых платках, у мамы – смуглая открытая спина, двигались лопатки.

Аня села рядом с мамой, болела голова как от туго стянутых кос, но волосы были распущены.

– Дай я повяжу тебе платочек, – говорила мама, но платок не повязывала, снова возвращалась к ягодам и со стуком, коротким, но сильным, бросала их в бидон. Ане казалось, что бидоны пусты, но в них уже не оставалось места, а ягоды всё тукали, тукали. И это уже не ягоды падали, а птицы били клювом. Аня прижалась к маме, хотелось снова спать, пить.

– Не могу на тебя смотреть, – гневно в тени говорила бабушка.

– Не смотри, – повторяла мама, отталкивая Аню.

– Ребенка покорми, ты же мать.

– Ничего не говори, ничего не говори, уйди, уйди, – мама встала, задела бидон, рассыпала ягоды.

– Анечка, пойдем в дом, пойдем, моя хорошая, – бабушка заглядывала в лицо, от нее неприятно пахло, чем-то кислым, Аня отворачивалась.

– Просто уйди, – повторяла мама.

– Мой дом, – возмущалась бабушка, – мой дом. А я его не пущу.

Она ушла, они остались вдвоем – Аня и мама.

Аня клала малину в рот, ей казалось, что в рот заползают гусеницы, мохнатые, кислые. Она тут же выплевывала ягоды на землю.

День такой длинный. Почти без разговоров. Мама перешла с малины на вишню. Стоит, спрятавшись в тени, застыла там, тишина.

– Мама, ты где?

Выходит.

– Мама, ты плачешь?

– Нет.

Аня трогает глаза. Мокрые ресницы. Плакала.

Мама чистит вишню окровавленными пальцами. Косточки – в бидон, раздавленную вишню – в таз. Обычно, когда Аня брала из тазика очищенную вишенку, мама говорила: эту нельзя, бери вот ту с косточкой, только косточку было выплевывай. А сейчас не говорила ничего.

Можно было всё. Можно было встать и уйти, мама не заметит, можно есть и с косточкой, и без. Можно было, но ничего не хотелось. Хотелось спать, ломило тело, как будто солнце пролезало внутрь через маленькие трещинки в коже и там жарило, как в масле, кровь. А всё другое, то, что снаружи, было холодным – трава, ведро, даже платье.

– Иди в дом.

Но Аня не шла, а мама всё смотрела куда-то и ни о чём Аню не спрашивала, не замечала, что Аня не прыгает, не просит играть в принцесс, жуков и свою старшую сестру, только перебирает ягоды, как бусины, но бусины мялись, пальцы окрашивались фиолетово-синей краской, не смывавшейся мылом, и пахли даже во сне кислым и розовым.

Аня всё хотела спросить маму, кого не пустит бабушка, но боялась спросить, потому что знала кого.

И с ужасом ждала, когда этот кто-то приедет.

Он приехал вечером. Солнце было уже красное. Мама не вышла его встречать. Машина урчала. Он долго не выходил. Аня радовалась, хотела выбежать, но мама не двигалась, и Аня осталась с мамой.