Все на дачу!

Испугавшись, Сева стремглав бросился к дому, рванул на себя подъездную дверь, влетел по лестнице в квартиру и, сбрасывая на ходу одежду и обувь, рухнул на диван. Сердце стучало где-то около гортани. Он вспомнил это ощущение – так же оно стучало, когда он убегал на даче от сорвавшейся с цепи соседской собаки. Тогда метров за сто от спасительной калитки Лорд все-таки оказался быстрее и, смачно лязгнув зубами и обдав горячим дыханием, повис на Севиной лопатке. Про дальнейшее – поликлинику и уколы – вспоминать не очень хотелось, и Сева мысленно перемотал воспоминания на другую дачную картинку.

Когда ему было пять, в его наволочку каким-то образом залез мышонок. Во сне Сева случайно раздавил его головой. Проснулся утром на окровавленной подушке, с запекшимися волосами, и долго не мог понять, откуда может быть столько крови, если ничего не болит. Помнит бледное мамино лицо, ее трясущиеся руки, ощупывающие его голову, и то, как она потом боялась, что у Севы разовьется музофобия (слово он гораздо позднее нашел в словаре и запомнил) – боязнь мышей. Но он не боялся. Наоборот, заслышав иногда легкий шорох под своей кроватью, свешивал голову и наблюдал, как грызун, то ускоряясь, то вовсе замирая, бегает вдоль плинтуса, видя мальчика, особо не пугаясь, но и не решаясь приблизиться.

Когда каким-то августом случился очередной социальный катаклизм, соседка тетя Тоня в приступе паники сняла с книжки все сбережения, закатала в трёхлитровую банку и поставила в подпол к компотам и соленьям. Через пару недель полезла за огурцами – и обнаружила, что банка с деньгами пропала. Все консервы на месте, а денег не было. Никому не говорила, но в глубине души подозревала всех соседей, которых знала как родных в трех-четырех поколениях, но на кого еще думать, сами посудите, если как сквозь землю. Сева оказался случайным свидетелем того, как пропажу обнаружил Теть-Тонин муж дядя Толя, спустившийся в подпол, напевая «Ехали на строоойку бабы сами…», и выхвативший подрагивающим желтоватым лучом фонаря заветную закатку в дальнем углу под террасой. Банку укатили крысы. То ли просто играли, то ли пытались открыть и проверить, что внутри. Другие – с консервами – были тяжелы и не опрокидывались, а эта – с бумажными купюрами – падала и катилась легко. Дядя Толя, пробираясь под низким сводом к банке по-пластунски, громко матерился и грозил купить уже наконец крысоловки. Но так и не купил. Он, как строгий отец, ругающий охламонов за провинности и втайне любующийся ими, гордился умом и находчивостью «своих», периодически забывая в подполе то морковь, то несколько сухарей им на прокорм. Дядя Толя Севе нравился. Несмотря на напускную суровость и резкость, он был веселым и казался мальчику кем-то вроде лешего или домового – кому там положено за дачными хозяйствами приглядывать.

Приглядывал он хорошо. Дача жила и дышала. Путь от электрички до их переулка Сева знал наизусть – каждый изгиб дороги, каждое дерево, каждый куст. Даже трава, казалось, каждый год вырастала на одних и тех же местах. В силу возраста он еще не отдавал себе в этом отчет, но дача занимала в его душе особое положение – она была оплотом стабильности, местом, которое неподвластно никаким изменениям.

Даже в такие моменты как сейчас, когда душу разъедала черная дыра страха и отчаяния, воспоминания о даче саднили какой-то приятной, слегка приглушенной болью.

Сначала он подумал, что ему показалось. В замочной скважине завертелся ключ. Еще мгновение – взорвавшаяся внутри паника: что, если это воры, уже узнавшие, что взрослых нет, и решившие ограбить квартиру… Эту мысль Сева додумать не успел, потому что сразу за звуком открывшейся двери по плитке зацокали когти их добермана. Секунду спустя Сева уже стоял, уткнувшись лицом в холодную мамину куртку, и плакал изо всех оставшихся у него после длинного дня сил. Мама обнимала его и встревоженно (десяти часов сна уже никак не получалось) ворчала: «Сева, ну что ты. Посмотри на себя, какой большой мальчик!»

Через два года их дачный поселок снесли. На его месте выросли панельные башенки с устроенными между ними детскими площадками. Вокруг них среди насаженных кленов и каштанов попадались старенькие яблони и вишни, носители памяти о прошлой жизни этих мест, до которой никому вокруг не было дела.

Анаит Григорян Лето девяносто восьмого

Во всей Ленинградской области не найти другого такого места, где так близко и живописно сошлись бы лес, поле и река. Из всех здешних деревень эта – самая красивая, потому-то она и называется – Красницы. Моя покойная бабушка, впрочем, говорила, что деревня эта появилась так: в тысяча пятисотом году сюда свезли всех самых плохих людей и они построили здесь свое поселение.