Все меняется

День был солнечным, с прохладным ветром, и она сразу заметила, что свой кожаный пиджак он оставил в мастерской, повесив сзади на мольберт.

Заканчивая уборку, она хотела было снять пиджак с мольберта, но он не поддавался, она дернула его, и тут из кармана на пол выпал конверт. Снаружи на конверте было написано «Мелани», клапан не заклеен.

И хотя она понимала, что так делать не следует, все же вытащила письмо и прочитала его.

Полчаса спустя, сидя в кафе с чашкой кофе и сандвичем, она обнаружила, что не в состоянии смотреть на развернутое и лежащее рядом письмо. У нее кружилась голова, рука так тряслась, что из чашки выплескивался кофе. В голове сами собой крутились фразы из письма – «ничего труднее в своей жизни не писал», «твоя несравненная красота – твоим лицом залюбовался бы сам Гольбейн», «тебе же двадцать, дражайшая моя, твоя жизнь только начинается, а я по сравнению с тобой старик, женатый человек с двумя детьми, совсем не тот, кто тебе нужен – хотя, Господи, как бы я хотел, чтобы дело обстояло иначе…». И целый абзац о том, что они обязаны пожертвовать своей любовью друг к другу «ради Клэри и детей». Она должна перевестись в другой класс, больше никогда не приходить в мастерскую и не писать ему. Он намерен добросовестно выполнять свою часть условий, и он знает: она, с ее добрым и отзывчивым сердцем, поймет его и согласится с ним. Пусть только поверит ему: со временем она переживет их разрыв, – как и он, с каким бы трудом ему это ни далось.

Она перечитала письмо столько раз, что выучила его почти наизусть. Сердце! Ее собственное сердце, казалось ей, буквально исколото, на нем нет живого места, оно все – сплошная кровоточащая рана, и уже не в состоянии выносить новые удары.

Выйдя из кафе, она зашагала к Гайд-парку, чтобы найти в укромном углу скамейку, выплакаться и, если повезет, немного оправиться от потрясения.

Ей вспомнилось, как она, когда у них все только начиналось, никак не могла поверить, что он в самом деле любит ее, сколько времени ей понадобилось, чтобы научиться доверять ему, каким терпеливым и ласковым он был и как она, купаясь в удовольствиях и ощущении тепла семейной жизни, наконец поборола собственное дрянное мнение о себе, а ее неуверенность отступила на второй план, вытесненная периодической нехваткой денег, тревогами из-за ее писанины и необходимостью вечно что-нибудь стряпать.

А теперь вот это. Эта засада; этот чудовищный, затасканный штамп. Женатый мужчина средних лет влюбляется в юную девушку, чья грудь не обвисла после кормления двух детей, на чьей безупречной (несомненно) коже нет ни морщинок, ни теней под глазами – последствий долгих месяцев бессонных ночей, да вдобавок наверняка опьяненную вниманием зрелого привлекательного мужчины, скорее всего, считающую положение, в котором она очутилась, невероятно романтичным и подбивающую его сбежать вместе с ней… Сколько уже это продолжается? Возможно, он месяцами пишет подобные письма, но его решимость легко оказывается сломленной ее трогательными, исступленными ответами… А это значит, ей, Клэри, он лжет уже много месяцев…

Наконец выплакавшись так, что слез не осталось вовсе, она вдруг разозлилась – страшно разозлилась. Если он любит ее, то не имеет права писать подобные письма. В них она выступала просто-напросто как долг – ответственность, наряду с детьми. Мысль о детях окончательно разъярила ее. Как он мог так поступить с ними?

К тому моменту она успела убедить себя: он предоставит ей до конца жизни самой справляться с двумя несчастными детьми, в нужде, когда денег хватает, лишь чтобы прокормить их, и вдобавок ей придется скрывать от них, что ее сердце разбито, и ни в коем случае не настраивать их против отца-изменника. А когда дети подрастут и покинут ее, ей останется только доживать жизнь в одиночестве. Но будущее, каким бы безрадостным и ужасным оно ни казалось, не шло ни в какое сравнение с настоящим. Как долго она была так чертовски уверена, что он любит ее, а он все это время любил другую и лгал ей? Сколько длилось это унижение? Неужели весь его класс в Камберуэлле знал – или, по крайней мере, догадывался – о том, что происходит? Как она могла оказаться настолько нечуткой, чтобы не уловить в нем перемену? И как ей теперь относиться к нему… к Арчи?

Его имя, произнесенное мысленно, вызвало новый взрыв рыданий – Арчи, Арчи; повторяя это имя, она поняла, что все еще любит его. Ну разумеется! Вот почему так больно. Я по-прежнему люблю его и понятия не имею, как перестать. Он эгоист, лгун, он подлец, он ни на минуту не задумался о несчастных Гарриет и Берти – или обо мне, если уж на то пошло: как же я могу любить его? У нее кончились бумажные платочки, в ход пошел длинный ситцевый шарф. Поднявшись со скамьи, она двинулась на север по Парк-лейн. Она потребовала бы у него объяснений сразу, как только он вернется домой, но при детях нельзя. Дойдя до Мраморной арки, она завернула в первый попавшийся магазин и купила пачку сигарет. Сейчас полдень, а он должен вернуться не раньше шести.

* * *