Все хотят

— Мать моя, девка молодая, та ещё жирная образина. Вы даже похожи. Единственное красивое, что было у неё — руки. Я это запомнил, когда пальцы ей обгладывал.

Пленница сама сейчас, казалось, развалится на плесень и липовый мёд. Сердце протестующе сжималось до скрипа. Уставало поддерживать мерзкую жизнь, где существует нечто подобное.

Идеальный парень. Крепкий, безупречный. Вот только руки от рождения с дефектами. Со шрамами и вмятинами в коже. Тася вымученно улыбнулась, сообразив, отчего не полюбились Остапу её ровные белые зубы. Переживает — сыночек их общий у стоматолога пропишется. Своих жертв станет не только клыками пугать, но и резцами, и премолярами. И Тася нечаянно озаботилась, впервые, как мать:

«Ну, в теории, может стать загадочным, молчаливым. Невесты вешаться будут».

Хихикнула в ужасе, как трактор бухтит. И умолкла надолго, молясь, чтоб Остап рассказ кончил. Не выдержит больше подробностей. Зря, зря спросила.

— Это долг каждой женщины — родить. Это неуёмная энергия жизни. Естественный ход вещей. А ты строишь из себя… — ударил. — Увидишь, как сгорю! Разве не этого хотела? И себе участи такой, печаль моя? Уйдём, как Ромео и Джульетта!

Самообладание упыря сдохло первым. Будто дверь была его суженной, прижался к ней всем естеством своим. Руками завозил.

— Я сделаю хорошо, родная. Не закончу сразу. Лишний час продержусь… Или сделаю плохо. Очень плохо и больно. Я твой первый и последний. Не усугубляй. Открой, с*ка!

Остап колотил, пока не признал, что это бесполезно. До сих пор ломал шеи, душил взрослых баб и мужиков, а с какой-то деревяшкой с замком на закате жизни справиться не мог. Разгорающийся внутри пожар толкал на бестолковое безрассудство. Парень сделал над собой титаническое усилие, чтобы потерпеть ещё немного. Верил Тасе. Верил её никчёмности. Ей духу не хватит заморить себя голодом. Всё равно откроет.

Сжимая кулаки, прикрыл глаза. Слушал, как счастье его дышит, сладко и тихо. Тася же не слышала своего дыхания. Не ощущала собственного тела. Не чувствовала боли в ноге, холодка внизу живота. Не чувствовала рук. Водила ими перед собой по глади, скрипящей под подушечками пальцев. Разум определил безошибочно — зеркало. Тем более что над раковиной. Без единого поползновения сознательного и бессознательного девушка слепо повела ладони выше. Пластик, дерево. Всё кривое, липкое, пахнет старостью и бальзамом «Звёздочка». С полки посыпались задетые тюбики, коробочки. Что-то тяжёлое в полёте мелодично раскололо керамику унитаза. Тася и ухом не повела, будто и не было у неё этих ух. Не хотела громить. Аккуратность не с руки. Просто критически не везло! Нащупанная кнопка укусила электрическим током, скорее для дисциплины, чем из вредности. Зеркальный шкафчик был оснащён лампочкой, закопчённой и тусклой. Глаза обжёг слабый оранжевый свет.

Маленькая ванная комната, даже хуже, чем в общежитии. Побуревший от налёта кафель, почерневший от звёздной россыпи плесени растрескавшийся потолок. Достойный склеп. И во всём его великолепии, нынешняя полноправная хозяйка всего этого добра — убожество рода человеческого. Тася до крайнего возжелала, чтоб отражение не было ею. Чтобы зеркало принималось за высокочастотный телевизор, который транслировал кандидата на премию Дарвина. Но девушка за стеклом идеально копировала стоическую позу и по-детски милую вселенскую растерянность. Будто ребёнку впервые сказали, что однажды он тоже умрёт, как эта вредная бабка, гроб с которой опускают в землю. Девушка в зеркале идеально повторяла эмоцию. Идеальная…

Наркотики несмываемым клеймом белели на чёрном худи. Кожное сало блестело на лбу и носу, пёстрому от чёрных точек. Волосы загрязнились и теперь ложились на плечи волнами. На щеках запеклась дорожная грязь, под глазами наливалась синь. Лампочка, повинуясь проклятию Остапа на неудачу и поломку, потухала и загоралась вновь. Жадно, и в то же время осторожно, неспешно Тася разглядывала и при свете и в темноте себя в первый раз. В первый раз так робко. Кажется, слёзы стекли по горлу в грудь и теперь бродили там душным ядом. Нечаянная красивая улыбка сделала девушку привлекательной.

«Надо же. Поверила. На секунду поверила, что могу быть».

Воздух густел от напряжения. Мысль вязалась одна на одну, в кой то веки не причиняя дискомфорта. Тася думала, что принимает себя, как есть. Соглашалась, что, возможно, сама сотворила это с собой. Нарочно сгубила. С пеной у рта готова до последнего отстаивать регулярность проявления дюжего героизма в само-исключении из социальных игр. Решительно отступает там, где люди глотки рвут за некое личное счастье. Чем же оно личное, если без постороннего человека невозможно? Атмосферное давление не шло в конкуренцию с репродуктивным. Будто эта уродливая родственница, подруга, левая деваха — Ева, потерявшая Адама. Видя, какая Тася на самом деле, всё равно из всех утюгов твердили о «каждой твари по паре».

«Господи, — недоумевала жирная одинокая тварь, — Да мне-то зачем размножаться? За что миру ещё одно вот это? И этому — мир».