Все изменяет тебе

В течение двух часов люди и факелы мерцающими волнами вливались на плато. Окружные руководители — громкоголосые предусмотрительные люди — хорошо спланировали движение потока, и человеческие массы поступали на место без задержки и в полном порядке. Я бросил взгляд на долину. Поселок Мунли тонул во мраке. Резиденция Пенбори искрилась морем огней — праздничных, симметричных, ликующих.

Мне так и не удалось повидать Джона Саймона, но в толпе я вскоре различил Уилфи Баньона. Подвижной, мрачный и гибкий, как сам дьявол, он быстро перебегал от одной группы к другой. Я подошел к нему.

— Были у вас какие — нибудь неприятности в пути?

— Почти что нет. У нас не хватает нескольких тысяч человек. Многие из жителей южных долин в самый последний момент пошли на попятный и отказались выступить. Они заявили, что не пойдут против горнозаводчиков без всяких средств самозащиты. Это удар для Джона Саймона, который был уверен, что ему удалось уговорить всех.

— И еще что — нибудь?

— Нет. Солдаты вели себя тихо, как мыши.

— Держу пари, что они никак не ждали такого выступления!

— А ты?

— И я тоже. Клянусь честью, Уилфи, не ждал!

— Что ты почувствовал в первый момент, когда увидел нас?

— Трудно сказать. Я был глубоко потрясен. Мне показалось, что земля стала дыбом.

— Так оно и есть. Именно, земля стала дыбом. Ты слышал, как мы пели в пути!

— Немало времени понадобится Плиммону, чтобы раскусить этот орешек.

— Больше того. Наш царек никогда раньше не видел жизнь с этой стороны, а мы ткнули его носом прямо в самую гущу.

— Когда вы разойдетесь? Ранним утром?

— На рассвете мы вступаем в Мунли.

— В Мунли? Но ведь Джон Саймон как будто сказал, что вы только побудете на горе, а затем разойдетесь и направитесь по домам?

— Нет. Мы спустимся вниз, в Мунли. Сначала Джон Саймон был решительно против, но другие вожаки отчаянно спорили с ним. Он наконец понял, что мы уж достаточно уступили ему, если согласились прийти на Южную гору безоружными. Ему — то нужны тишь да гладь, он хочет действовать уговорами. Мы же пойдем в Мунли и заявим о наших требованиях Пенбори, Рад- клиффу или любому другому, кто может выслушать нас и принять решение. Говорят, что Пенбори уже заболел — видно, не выдержал тяжести забот и усилий, которых требует положение человека, поставленного над многими людьми.

— Не такой уж он свирепый. Бывают у него настроения, когда он мягок, как мышь.

— Брось ты свою добродетельную болтовню, арфист! Мы — очистительная гроза для таких негодников, как он.

Уилфи засмеялся, увидев, как недоуменно и растерянно я разглядываю окружающую нас толпу.

— Да, мы предъявим наши требования. И по домам разойдемся только тогда, когда убедимся, что требования эти будут удовлетворены и что нам уж больше не придется годами думать о заработной плате, которая все падает и падает, тогда как цены все растут и растут, а весь трудовой люд мечется из стороны в сторону и задыхается в петле долгов и нищеты.

— Там, внизу, полно солдат, Уилфи. Что же будет, если они полезут в драку?

Уилфи посмотрел мне прямо в лицо и усмехнулся.

— Многие из нас, — сказал он, — не так доверчивы и жалостливы, как Джон Саймон. Они будут только рады, если солдаты попробуют вмешаться. При том образе жизни, какой мы вели за последние десять лет, хорошенькая встряска принесла бы нам только пользу.

— Такое желание — очень рискованная штука, друг. Встряска, с какой бы точки зрения ни смотреть на нее, — палка о двух концах.

— Если она взбаламутит болото, в котором все про- гнило и сеет смерть, то это только к добру.

Уилфи ушел. В течение часа я передвигался вместе с группами рабочих. От множества факелов и обилия людей на горе даже как будто потеплело. Я испытывал потребность поговорить с кем — нибудь, но я был чужак, а им было сказано, что разговаривать можно только со своими. Мысли мои как будто набегали волнами. Минутами меня целиком захватывал мощный порыв, приведший к решению, в котором участвовал каждый из этих людей. Затем действительность куда — то уплывала, меня охватывал озноб от сознания бесплодности происходящего, от страха. И мне становилось стыдно, что я уже не я, не тот простой, управляемый собственной волей человек, хладнокровно и беспечно подчиняющийся своим настроениям, а всего — навсего частица, да еще сморщенная и запуганная частица этого огромного, пышущего жаром скопища чудаков. Но и люди эти лишь смутно отдавали себе отчет в том, что они собираются делать. И по мере того, как ночь проходила, а они, глядя друг другу в глаза, постепенно осознавали полную бессмысленность своей почти комической бездеятельности и угрожающей им неминуемой опасности, их покидал даже гнев, тот гнев, который в своей непосредственной безумности еще мог бы, пожалуй, посодействовать успешному завершению их воинственного начинания. Обходя группы, я видел сотни людей, стоявших совершенно безмолвно, с опущенными под тяжестью факелов плечами, застывших в неподвижности, с торжественно бездумным выражением в глазах.