Все изменяет тебе

— Ты не получил от него никаких вестей?

— Ничего, Лимюэл. Он, по — видимому, почуял сигнал опасности. Ведь он не дурак!

Вот именно. Смылся, пока земля не загорелась под ним.

— На этот счет не сомневайся… В котором часу назначено мое выступление в доме лорда?

— В восемь или около этого. Я пойду туда вместе с тобой.

— А ты зачем?

— Мне велено доставить на плиммоновскую кухню корзину с домашними хлебцами. Домашние хлебцы — лучшее из моих изделий. Они, как ты, может быть, помнишь, арфист, прямо тают на языке. Не часто мне представляется случай выпекать такие хлебцы. Жителям Мунли подавай жратву, чтоб была проста, груба и дешева. Но если мне удастся установить постоянную связь с дворецким лорда Плиммона, дело мое в шляпе.

— Ну так давай отправимся. Мы потихоньку прогуляемся пешком.

Лимюэл нагрузил корзину, и мы двинулись. Раньше чем мы вышли за окраину поселка, он уже тяжело дышал. Корзина была наполнена доверху. Мы сделали передышку около таверны «Листья после дождя». Я выразил предположение, что нам обоим было бы не вредно отдохнуть в таверне и выпить малость эля, чтоб подкрепиться для предстоящего пути — он — де и без того достаточно долог, а тут еще такой груз, как корзина… Не успел я закончить свою мысль, как лицо Лимюэла озарилось радостью. Вечер был такой теплый и золотистый, что сам звал к благодушному отдохновению. Но уже в следующую минуту лицо моего спутника побелело от страха.

— Чтобы я да пошел в такое место пить эль? Да ты что, с ума спятил, арфист? Ты, верно, не знаешь, с кем разговариваешь. Послушать бы тебе мистера Боуэна — что он говорит об этих вертепах! Все до единого сжег бы он их дотла, вот как он разделался бы с ними!

— Ах, брось ты это! Пойдем, брат! Прошли те денечки, когда тебе приходилось задумываться над каждым поступком и спрашивать себя: а что — де скажут по этому поводу мистер Боуэн или мистер Пенбори? Ты послужил им вдосталь, теперь ты сам себе хозяин. В былое время, говорят, ты был не дурак выпить.

— Кем же я был в те времена? Чуть ли не нищим. И околачивался я тогда возле Нортгэйт Арме и Митер Арме, таскал каштаны из огня для кучки каких — то пьяниц. Тогда — то Изабелла со своей матерью и взяли меня в свои руки, и вот видишь, что они сделали из меня…

— Образец замечательной стирки и глажки! Каждая складочка в совершенстве заутюжена и уложена на место!

— Чудесная женщина моя Изабелла. Она всегда была для меня опорой.

— Как сказал о короле эльфов ребенок, скончавшийся в лесу от страха!..

— О чем это ты?

-*- А это из песенки, которую я когда — то слышал. Пойдем, пойдем, друже! Чем — нибудь надо же отметить этот день, день твоего вознесения. Сегодня Плиммон ублажит свое брюхо твоими домашними хлебцами, а Джон Саймон исчез из Мунли. Скоро и ты распрощаешься с Мунли и даже думать забудешь о тяжелых, черных днях, прожитых здесь. Да и кое — какие мыслишки у меня есть, над которыми стоит поразмыслить за кружкой пива. Здесь никто не увидит, как ты заходишь в таверну, и если ты сделаешь это, то грех останется на моей совести и я сам напомню мистеру Боуэну, чтобы в тот день, когда он станет сжигать пивные, он и мой прах присоединил к их пеплу. Так что твоя добрая слава никак не пострадает.

— Оно, собственно, жарко, да и корзина уж очень тяжела…

Лимюэл принялся во всех направлениях просматривать безлюдную дорогу. Я вошел в «Листья», и он последовал за мной, с трудом проталкивая массивную корзину через узкую дверь. Мне пришлось помочь ему.

— Скажи — ка, Лимюэл, отчего ты не нанял какой — нибудь повозки для доставки на место этого произведения— искусства?

— Чтоб мои домашние хлебцы, предназначенные для лорда Плиммона, пропахли конским потом! Вот оно и видно, почему ты до сих пор так мало успел в жизни.

В таверне оказалось около десятка посетителей, сидящих на скамьях и табуретах. Когда мы вошли, они удивленно посмотрели на нас и сразу замолчали.

— Видишь? — произнес смущенно Лимюэл. — Стоит мне только показаться им на глаза, и они начинают вести себя так, словно я свалился на них с луны.

— Эти горняцкие парни, видно, хорошо знают, что делается на луне. И смотрят они на тебя нельзя сказать, чтобы с любовью. А ну, садись — ка сюда.

Я повел Лимюэла в грубо размалеванный закуток, где кроме нас двоих никого не было и где можно было поговорить без особых помех. Лавочник облегченно вздохнул и даже бегло улыбнулся мне, как только почувствовал себя свободным от внимания посетителей таверны, из которых кое — кто, как я успел заметить, с гримасой презрения на лице покинул помещение. Я подошел к грузному, всезнающему Эйбелю, взял у него две пинты черного эля и отнес их в наш укромный уголок. Полпингы Лимюэл осушил в два глотка, и мне стало ясно, что, несмотря на долгие годы отчаянного воздержания и покаяния, в этом человеке все же не умерла острая и болезненная тяга к элю. Он покончил с первой пинтой и порывался встать.

— Нет, нет, побудь со мной еще минутку! — попросил я.

Лимюэл остановился. Охватив пальцами ручку корзины, он сделал вид, будто собирается поднять свою ношу и пуститься в путь.