Все изменяет тебе

— Виноват. Обычно я другой. Спросите Джона Саймона Адамса. Он подтвердит, что чаще всего я эгоистичный, мечтательный парень, меня больше интересуют солнечные закаты и песенные лады, чем вся сложная 1амма человеческого горя. Но присутствие женщины на вевает на меня жалостливое настроение. Женщина, по- видимому, расчищает путь потоку живого сострадания. Что же касается вас, то ваше присутствие — вдохновляющее явление особого рода. При одном взгляде на вас, вот такую, я готов несколько раз обежать вокруг земного шара, зализывая раны человечества и стараясь исцелить их.

— Забудьте об этих слезливых мечтаниях, арфист! Раны человека изготовляются по его же заказу, их раскраивают, пригоняют по фигуре и оплачивают за его счет. А строить религию или даже настроение на потребности подпирать калек протезами — чистейшее сумасшествие. Можете поцеловать мне руку, арфист. Я в таком настроении, что мне хочется чего — нибудь возбуждающего.

Я поцеловал ей руку. Пальцы ее пахли остро, опьяняюще, как вино. Они были теплые. Лавина огня, выкатившаяся из открытой домны, взметнулась вверх и смыла ночную темень.

— Вы сегодня почему — то особенно счастливы, — сказал я. — По — видимому, думаете, что вы сидите на какой — то прочной вершине, на вершине торжества, иначе вы не позволили бы себе играть со мной в дурачки. И все же я полагаю, что но мунлийским стандартам я, как вы изволили раньше выразиться, и в самом деле «относительно интересный урод». Не приходило ли вам в голову, что сегодня ночью случилось или еще должно случиться нечто такое, после чего вашему отцу будет легче наступить на горло Мунли?

— Возможно.

— Может быть, кому — то предназначено сегодня умереть?

Элен, как бы в порыве удивления, ударила ножкой по деревянной облицовке ограды.

— Растолкуйте же мне. Я что — то не понимаю графика вражды и борьбы, на котором вы строите ваше жизненное поведение. Даже бараны и те стали бы в тупик. И мне хотелось бы по возвращении домой сделать их счастливее уже за одно то, что они не люди. Это вознаградило бы меня за отчаянное опустошение моего ума и сердца. Ветер и зуд любопытства привели меня сюда, но раньше, чем уйти, я желаю знать: уж не осчастливила ли вас мысль, что некто может умереть этой ночью?

— Может быть.

— А не рассчитывали ли вы, что этим «некто» окажется Джон Саймон?

— А почему бы и нет?

— Ио, ради всего святого, что он вам сделал?

— Он мешает счастью многих людей. Он глупец. Но, как и все вы, он, конечно, сам заварит брагу своей жизни до угодной ему крепости. Да почему мы, собственно, столько толкуем о нем, арфист?

— Вот именно. Какое мне, черт возьми, дело до него? Если Джону Саймону самому охота превратиться в тушонку, так пусть не сетует, что его зажарят с луком. Ночь такая мягкая, а вы такая теплая, Элен…

Калитка за ее спиной подалась. Мы вошли в парк. В нескольких шагах от калитки начинался пологий, обложенный дерном, скат. Мы улеглись на нем. Наше голодное влечение друг к другу наполнило ночь. Наша страсть слилась с отчетливым ритмом восторженных и слезоточивых гимнов — голоса псалмопевцев все еще доносились снизу. Казалось, мы выжгли тень под деревьями. Время от времени нервы мои болезненно царапала догадка о том, что чувственность Элен взвинчена до крайнего предела волнующим пророческим видением — будто Джон Саймон ударом дубинки выброшен из жизни, обезврежен.

Элен поднялась, дрожащая и смущенная.

— Кто — то умер, — произнес я.

— Откуда ты знаешь?

— После такого переживания и в таком парке у меня обостряются все чувства.

— Почему же ты именно теперь говоришь мне об этом? — спросила она, и в голосе ее послышались обида, гнев.

— Хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось с Джоном Саймоном, как бы хитро вы ни рассчитали удар, мысль о нем всегда будет для тебя мучительной. Джон Саймон и подобные ему люди так мало думают о себе, так много — о других, что они доконают тебя с твоим стариком отцом за вашу страсть таскать каштаны из огня чужими руками. И все потому, что он не запуган так, как большинство из нас. Любопытно знать, какова будет жизнь, когда страх будет окончательно изгнан из нее? Спокойной ночи!

Я ушел от нее. Выйдя из — за деревьев на лужайку, расположенную перед часовней мистера Боуэна, я огля нулся и увидел Джабеца. Он брел вниз по дорожке, ведущей к поместью. В руках у дворецкого раскачивался фонарь, и он тихо, но настойчиво звал Элен.

10