Все изменяет тебе

Люди работали дружно. Казалось, все, что они делали, было уже им знакомо и давалось легко. Никто не рассуждал. Они почти не дышали. Примерно через пять минут они заявили Эдди, что, по их мнению, теперь дверь должна податься. Мы отошли назад, а затем все устремились вперед в мощном сосредоточенном усилии. Споткнувшись о камень, я стремительно полетел головой вперед и уцепился руками за поясницу Льюиса Эндрюса. Он расхохотался, и звук его смеха рассеял ощущение нелепости всего происходящего. При второй попытке дверь с визгом сдалась, и мы оказались в длинном мрачном и зловонном коридоре — в том самом, где помещалась камера Джона Саймона. Шум боя был теперь значительно ближе, отчетливее и страшнее. По моей команде мы замерли, сосредоточив все свои ощущения на слухе.

— Нас могли услышать, — произнес я. — Но если бы нам удалось сделать наше дело без боя, то тем лучше.

— Правильно! — прошептал Эдди. — А теперь, ребята, тише! Ни звука!

Мы стали красться вдоль коридора. У одного из наших людей, замыкавших шествие, рот оказался полон земли, и он пытался прочистить глотку, но все остальные зашикали на него, чтобы он замолчал, хотя в то же время все были счастливы, что нет полной тишины. Я дошел до бывшей своей камеры. Ощутив под руками грубые и влажные филенки двери, я быстро заглянул в дверной глазок. Подошли к той камере, где сидел Джон Саймон. Постучав в дверь — от волнения и напряжения мне казалось, будто два кулака непрерывно давят на мой мозг, — я заглянул внутрь. Там было слишком темно, и в этом мраке я ровно ничего не мог разглядеть.

— Может, он спит, — высказал предположение Эдди.

— Разумеется, спит, — отозвался я. Но и в моем и в его голосе слышался призвук волнения и неверия… Кто в самом деле мог спать под неистовый шум, доносившийся с замкового двора?

— Джон Саймон, Джон Саймон! — произнес несколько раз Эдди. — Проснись!

Голос у Эдди все повышался, его все сильнее охватывало волнение, он был не в состоянии с ним справиться.

— Я Эдди Парр! Мы пришли за тобой! Проснись и будь готов: мы откроем дверь!

— Мы идем в каморку Бартоломью за ключом, — добавил я, проталкивая мои губы в глазок рядом с Эдди- ными. — Если мы не найдем Бартоломью, у нас есть оружие. Мы взорвем дверь.

Ни звука в ответ. Тени все сгущались, иронически посмеиваясь над нами, и, казалось, сливались с запахами камеры в единое целое. Но ни движений человеческих, ни голоса не было слышно.

— Его там нет, — произнес Эдди упавшим голосом. — Переселили его. Что это за игра, арфист?

— Мы выясним, в чем дело.

Я побежал по коридору, и друзья мои — за мною по пятам. Я бросился в комнатушку Бартоломью. В немногие секунды, которые прошли с тех пор, как я обнаружил, что Джона Саймона уже нет в его камере, я думал о Бартоломью, о том, каким он предстанет передо мной, когда _ф я распахну дверь в его комнату. В моем воображении возникла его фигура — вот он лежит нд походной постели, желтый, как глина, и, возможно, уже не дышит, подбородок его заострен, как бывает у покойника. Но когда я ворвался через незапертую дверь, оказалось, что Бартоломью и не лежит и не умер. Он сидел в кресле, обернувшись к двери, лицо было в пятнах, багровое, как — то по — особому, с сумасшедшинкой веселое, глаза тонули в наползавших сверху и снизу отечных складках кожи; в руке блестела приподнятая над стаканом бутылка. При каждом новом залпе и крике, раздававшемся по ту сторону двери, он запрокидывал голову, разражался взрывом смеха и выкрикивал: «Праздник смерти, праздник смерти…» Вдруг он заметил, что кто — то стоит перед ним.

— Кто это? — спросил он и поднял свое широкое грязное лицо. Он вел себя как человек, которому нравится быть слепым.

— Это я. Вы помните меня, Бартоломью? Арфист, тот самый, который был здесь вместе с вами, в той камере, в конце коридора.

Лицо его посерело, и на нем отразилась спокойная сосредоточенность. Потом он хлопнул стаканом по колену, расплескав красное вино на брюки. И начал хохотать самым громким и безумным хохотом, какой мне когда — нибудь приходилось слышать, — с какими — то идиотскими придыханиями. Я уставился ему прямо в физиономию. Его маленькие глазные щели затекли мутными слезами. Положив руки ему на плечи, я встряхнул его. Я обезумел, как и он, я кричал, как и он, чувствуя, что душа и тело мои на пределе нарастающей муки.

— Где же он, человече? Где Джон Саймон Адамс?

Эдди вышел вперед и положил свою раскрытую ладонь Бартоломью на лоб. Смех тюремного надзирателя упал до тихого хныканья, похожего на икоту. На губах его застыла улыбка, а когда он заговорил, голос его звучал отчетливо и каждое слово, как бы каким — то чудом освобожденное от покровов, доносилось почти с нарочитой ясностью.