Время жестоких снов

– У нас нет денег на развлечения, Мария. Если ты не поправишься, понадобится врачебный уход или даже госпитализация, а значит, придется продать остаток наших книг и отказаться от нечастых визитов в кинематограф и театр. Лишенные средств, мы переедем в квартиру еще более скромную, чем эта, а может, вскоре останемся и без крыши над головой. И ты спрашиваешь, отчего я мрачен? А что из этого могло бы меня радовать?

Ее болезнь – вот что довело до нас до такого состояния. Я не скажу этого, но слова повиснут в воздухе, лягут на ее хрупкие плечи тяжестью невыносимой вины.

Она попытается убедить меня, что я говорю глупости, что ей уже лучше и вскоре все разрешится. Будет говорить о развлечениях, которые мы сможем себе позволить даже как бедные люди, и видя, что мне самому это не чуждо, притворится, что радуется в ожидании этих приятных событий. Даже решится сказать, что обязательно пойдет на субботнюю ярмарку, которая никогда ей не нравилась.

О, как бы я хотел набраться смелости, чтобы изменить тот разговор. Но я не в силах.

Я проклят, но был бы проклят стократно, когда бы так не поступил.

В конце концов из-за угрызений совести я позволю упросить себя и пообещаю, что мы пойдем на праздник, устроенный по случаю запуска «Королевы Ядвиги» – первого краковского воздушного корабля. Однако при том лишь условии, что Мария без сопротивления согласится вернуться домой, едва только я увижу в этом необходимость.

* * *

На заводах Фельдмана я работаю чиновником по обеспечению, что звучит гордо, но в реальности мало что значит. Изо дня в день, десять часов кряду, с рассвета и до ранних осенних сумерек, в плохом свете керосиновых ламп (завод экономит на электрической энергии) я складываю числа. Через мои руки проходят тонны стали и угля, сотни метров полотна и литры воска для уплотнения, и все это – призрачное, превращенное в шеренги черных цифр на белой бумаге. Я никогда не был в заводских цехах и не видел ни единого продукта из тех, что дрожащей от усталости рукой вписываю в соответствующие столбцы. Спина моя изогнута дугой от бдения над кипами документов, глаза подводят меня все чаще, доходы – низкие, однако мое положение дает мне определенные привилегии, недоступные простым рабочим.

Одной из них будет приглашение для меня и Марии в специальный сектор на ярмарке. Субботнее утро окажется удивительно погожим, в лужах отразится солнце, золотя грязную воду, лучи его зальют сиянием лица людей, закутанных в осенние пальто. «Последний теплый день этого года», – подумаю я, когда мы пойдем краковскими Пустырями. Там уже соберется возбужденная толпа, будут показывать новейшие изобретения, наподобие тех широко разрекламированных «незаменимых в доме» паровых чистящих и сушащих механизмов, новую машинерию, бициклы и трициклы, кукол, умеющих ходить и даже говорить «мама», и всякие безделицы для женщин: какие-то приспособления для укладки волос, подкручивания ресниц, завязывания корсетов. Также тут будут поджариваемые на решетках колбаски, и сахарная вата, и карусели, и цветные шарики для детворы – вся та ярмарочная мишура, которая так радует зевак. Мария станет изображать радость, а может, и впрямь отыщет в этих минутах толику счастья. Я никогда не узнаю наверняка. Мы будем бродить среди шума, я – в протертом на локтях пальто, сестра же моя – в своем лучшем синем платье, увы, с затяжками: словно лицо больного с оспинками. Ребенок, светловолосый мальчуган с цветным леденцом в кулачке, натолкнется на меня и уставится ошеломленным взглядом, пока мать не подхватит его на руки, не обругает и не прикажет извиниться.

И именно в тот момент, когда я решу, что пора возвращаться домой, Мария потеряется в толпе. Достаточно будет на секунду утратить бдительность – когда-то оплошность эта была случайной, – чтобы она исчезла с моих глаз. Выкрикивая ее имя, я примусь искать сестру, пока не отыщу в единственном месте, куда она не должна была заходить в этот день: в секторе для рабочих, отделенных от стартующей «Королевы Ядвиги» всего лишь хрупким деревянным барьером. Воздушный корабль начнет подниматься, сопровождаемый радостными криками и аплодисментами, чаша его заслонит холодное осеннее небо. Я окликну Марию, расталкивая локтями зевак. Она повернется ко мне – и в этот момент корабль взорвется, превратившись в клуб яркого огня и ранящих толпу осколков. Над пустырями пронесется крик, «Ядвига» осядет на порыжевшую траву, словно птица с подрезанными крыльями, а люди бросятся наутек, топча друг друга. Только я и еще один человек будем пробираться в противоположную сторону, к Марии, стоящей без движения и всматривающейся в огни. А потом сестра моя очнется от летаргии, переступит остатки деревянного барьера и, никем не остановленная, шагнет прямо в сердце огня. Взглянет на меня, прежде чем огонь испепелит белки ее глаз, и взгляд ее выжжет мне рану в сердце – рану, которая никогда не затянется. Именно такой я ее и запомню – в ореоле пламени вокруг головы и с лицом, отмеченным страданием, ощущать которое должны лишь обреченные на адские глубины души.