Время воздаяния

Часа полтора я бродил по музею, потерявшись в его пространстве, будто во времени, ничего толком не понимая, и понимая только, что вся моя жизнь проходит здесь предо мною: все, что встречалось мне на моем долгом пути, было заботливо тут собрано и сложено и дожидалось многие годы — меня, встречи со мною, чтобы я пришел и увидел старые, покрытые кракелюрами картины художников, которых знал я еще детьми, и которые черпали сюжеты для этих своих картин из сказок, что я рассказывал им вечерами; прекрасные статуи с отбитыми носами и руками, которые я видел когда — то целыми, прекрасными, стоящими на своих пьедесталах в храмах и дворцах; высохшие мумии великих монархов, пышные и величественные процессии которых я наблюдал, когда ходил дорогами их царств… Непонятные, неведомо отчего подступающие слезы порою застилали мне глаза, и я неловко тыкался руками в стены и стеклянные витрины, пугая и заставляя терять свои пенсне стареньких сухоньких смотрительниц.

И наконец я оказался перед освещенной ярким светом витриной, за стеклом которой был лишь один предмет: кусок металла, овальной формы, настолько тщательно отполированный, что в нем отражалось — мое лицо. «Не может быть» — прошептал я, ибо когда — то, очень давно уже видел свое лицо отраженным в полированной поверхности этой древней бронзы — только тогда оно выглядело молодым, полным жизни, сил, чтобы повелевать ветрами и нести слово утешения народам — а теперь я видел лицо усталого и изможденного бесконечными дорогами старика, седого, со вздувшимися на лбу жилами и впалыми, плохо выбритыми щеками. «Не может быть», — повторил я. Долго пролежал этот некогда брошенный мною кусок бронзы, засыпаемый песками; потом, вероятно, был найден кем — то, долго еще служил неведомо кому — красавицы ли заглядывали в него, чтобы подвести сурьмою брови, или молодой горделивый щеголь рассматривал в него со смущением недавно выскочивший на носу прыщ… Затем снова был он брошен, забыт, стал не нужен, валялся где — то на свалке, или был погребен пеплом проснувшегося к несчастью людей вулкану… Затем был найден старательным археологом, или просто куплен им на базаре, в лавке, где торгуют всяким древним хламом, привезен сюда, в музей, или оказался здесь как — то иначе, долго лежал в запасниках, многократно описывался, изучался — чтобы наконец встретиться со мною, подать мне знак через разделившее нас стекло, чтобы я понял, что теперь — круг моих скитаний во времени и пространстве замкнулся, и путь мой подходит к концу.

Я вернулся домой — в свою клетку, куда я был вписан, нарисован когда — то — не помню когда и кем — и глядя сквозь ее тонкие голубоватые, напечатанные типографским способом прутья, стал ждать смерти, стал ждать, когда она придет и сотрет меня из этой тетради, будто детский рисунок, из шалости сделанный на полях домашней работы по арифметике. Я совсем не боялся ее, потому что не мог ее себе представить — просто сидел и ждал. Но она все не приходила; я довольно долго так ждал, глядя сквозь прутья на заносимый снежною крупою двор, голые деревья, дом напротив, заслонявший от взора находящийся за ним переулок — и только полоска серого неба над его крышей напоминала о том, что вокруг расстилается еще и весь остальной, нарисованный на тщательно разграфленной тетрадной бумаге мир.

Наконец она, кого я ждал так долго — выходит, собственно, что всю жизнь — пришла: строгая пожилая женщина, в знавшем лучшие дни пальто, с какими — то тетрадями в руках, тоже замерзшая и усталая. Мне стало жалко ее, я предложил чаю; мы сидели на кухне, пили горячий чай, говорили о всяких пустяках — я рассказал ей, как был в музее, а она рассказала мне, как недавно и совсем недалеко: на рынке — одному слепому подарили вязаную шаль. Тетради свои она положила стопкою рядом с собой на столе, чтобы они не мешали ей пить чай; я присмотрелся — на верхней было написано: «П.? 4». Был уже вечер, мы так сидели и разговаривали довольно долго; она согрелась, бледные щеки ее немного порозовели, казалось, ей хорошо и покойно и она совсем забыла, зачем она у меня. Тогда я, немного помявшись, прямо напомнил об этом — но в ответ она только странно как — то посмотрела, засобиралась, уронив из волос шпильку, схватила свои тетради, запахнулась в пальто и, по — моему, даже не попрощавшись, ушла.

Растерянный, я закрыл за нею дверь и вернулся на кухню. На столе стояла ее пустая чашка, рядом валялась шпилька; я взял шпильку в руки, внимательно осмотрел — обычная черная шпилька для волос. Я бросил ее в мусорное ведро.