Время смерти

Теперь, в конце пятого десятка, он должен решительно осудить себя: его страсть к женщинам не обладала никакими достоинствами, она была лишена всякой духовности. Эта страсть была лишь пороком, пороком, который заставляли утихнуть только утомление и отвращение. Но и в те дни он думал, как ему «вырваться из прошлого и обстоятельств», он готовил себя к разрыву с миром Прерова, длинных бород и низких потолков. Он твердо решил думать своей головой и идти своим путем. Нет, это не книги сделали. А страх. Страх заблуждений и стыд за свою сербскую нищету. Когда он однажды окинул это взглядом европейца, то все ценное в себе и на своей родине увидел зыбким, униженным. Если есть что-то, за что он вечно, неоплатно обязан отцу, так это то, что Ачим не отправил его в Париж нищим студентом. Что он не сидел голодным. Не зяб и не с мокрыми ногами созерцал мир. Не страдал от бедности, этого самого распространенного вида унижения.

Тогда-то он и усомнился в том, что можно верить в истину, которую видит бедняк, и уверовал, что бедняк и немощный может быть более несправедлив к людям, нежели богатый и всемогущий. И что цель бедняка и слабого — цель легкая, а дорога к ней короткая.

В силе своей воли он не сомневался. И убеждал себя: самое легкое — делать все, много труднее делать что-либо одно. Делать одно, чего не могут те, кто считает, будто может все. В этом он видел свое отличие от большинства. А потом последовали и общие выводы: женщины покупают мужчину целиком, делают поверхностным, уничтожают для него ценность времени; он становится слепым к опасностям, уязвимым и обнаженным перед лукавыми и злыми. И тогда он круто повернул в другую сторону. В свою. Укротил себя и заволновался. Отошел от всех. Погрузился в одиночество, находя наслаждение в этом подвиге. Роль, которую он выбрал для себя в Сербии на перекрестке веков, как он оценивал свою эпоху и условия, требовала от молодого человека самого трудного: убедить людей в том, что он желает им добра. А это труднее всего на свете. Особенно в народе, где большинство не имело никаких оснований верить, будто кто-то, без своей на то корысти, может желать ему добра. Затем следовало отказаться от наслаждений и всего, что не способствует росту авторитета в глазах других, однако вынуждает противника уважать тебя.

Да, да, говорил он себе, человек, решивший обрести силу, чтобы разумно организовать неразумное государство, прежде всего должен разумно упорядочить себя самого.

В период этого великого пересмотра и упорядочения своих взглядов накануне возвращения в Белград он много думал и о реформаторах, «европейцах», о тех, что вместе с дипломами европейских университетов и сюртуками привозили в Сербию и большие претензии на переустройство жизни, а потом, и куда чаще, становились всего лишь «хорошими сербами» и «упитанными господами». Чтобы его миновала такая судьба, он был готов к поражениям, которые неизбежны для «горячих голов», как старики и все бородачи в Сербии с презрением и упиваясь ненавистью величали тех, кто «не желает в ярмо». Не только взглядами, но и одеждой, едой, манерой здороваться — ничем не желал он походить на «тутошних», «наших» молодых выпускников университета. Он хотел быть иным, самим собой, он изменял и создавал себя заново. И долго терпел наиболее тяжкую месть окружающих: насмешки и легкое презрение. У него хватило силы ради своих убеждений не оправдать кое-каких связанных с ним ожиданий семьи, окружающих, поколения; он и по сей день верит, что это самая мучительная проверка личности. Во всем этом Ольга была ему поддержкой. Нежной, надежной опорой.