Время новых дорог

Поневоле начнешь сомневаться в каждом своем шаге, в принятом и даже выстраданном решении. Казалось бы, куда проще — остаться здесь, замкнуться в кропотливой, никому пока не нужной работе, как Голованов. Успокаивая себя, работать на неведомое будущее. Только вряд ли оно тогда когда-нибудь наступит. Наступит, конечно. Но будет ли оно счастливым? Скорее всего, так и останется такою вот темью за окном.

Бедная Наташка. Она согласилась на все, лишь бы не потерять нашу любовь, меня не потерять. Эту потерю ей гарантировали, если я попытаюсь вырваться отсюда. Я, кажется, уже знаю все, что она мне скажет. А что скажу ей я? Перетерпим, переждем? Мы-то, может, и переждем. А остальные? Хотя бы вот те, которые там внизу. Что они подумают, когда разберутся в происходящем? Если разберутся. Ну что, Анатолий, выбирай. Еще не поздно.

И в это время там внизу сидящие за столом запели.

* * *

Не выдержав долгой гнетущей тишины, повисшей в заезжей после ухода Зарубина, и так не разобравшись в ее причине, Кодкин неожиданно предложил:

— Предлагаю ход конем в направлении необходимого взаимопонимания. Давайте споем, мужики! За таким столом самое то.

— А что, неплохая идея, — поддержал неожиданное предложение Пустовойт. — Если застолье не ладится, лучший выход спеть какую-нибудь хорошую песню.

— Почему нет? — вздернулся Веселов, давно разглядевший в углу над нарами висевшую на стене старенькую гитару. Он дотянулся до инструмента, уверенно перебрал струны, настраивая, подкрутил колки, постучал по деке и уверенно заявил: — Прошлый век, но еще вполне дееспособна. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Песня лучший друг наш навсегда». Что поем?

— Взялся за гуж — выбирай и запевай, — ободряюще посоветовал Пустовойт.

— Только чтобы слова знакомые и понятные. А то сейчас телевизор хоть не включай — сплошной мат по-английски. Уши трубочкой закручиваются и по голове как молотком стучат, — сделал свою заявку Кодкин.

— Как говорит любимая теща: отсутствие мелодии свидетельствует об отсутствии переживаний, любви и полноценного катарсиса. Причем как у исполнителей, так и у слушателей, — поддержал своего спасителя Веселов.

— Насчет фигни, которая полноценная, не припомню, а насчет любви все правильно. Без любви песня не песня, так, сотрясение воздуха. Деньгу легким манером зашибают. Это она точно говорила.

Веселов вполне профессионально пробежал пальцами по ладам и запел:

— Живет моя красотка в высоком терему…

Теплый баритон певца приятно удивил слушателей, и они почти сразу дружно подхватили:

— А в терем тот высокий нет ходу никому…

Песня звучала все слаженней и громче. Вышел из своей каморки Старик. Начал было спускаться по лестнице удивленный Зарубин, но на полпути остановился, присел на ступеньку. Не пел только Голованов. Он первый и заметил, как нерешительно приоткрылась входная дверь, и на пороге в растерянности замер вошедший, никому, кроме Старика, не известный человек, странность и непохожесть которого на остальных угадывалась с первого взгляда. Легко не по погоде одет, за плечами почти пустая паняга. Голова наклонена к плечу — следствие перенесенной тяжелой болезни. Смущенный общим вниманием и оборвавшейся вдруг песней, он как-то по-детски улыбнулся и стал отряхиваться от мокрого снега, горбом налипшего на его спину. Потом скинул у самого порога свою почти невесомую панягу, подошел к нарам, неловко присел на самый их угол и только потом заговорил, обращаясь сразу ко всем:

— Зачем так громко кричали? Петь надо тихо, чтобы гуси слышали.

За столом все удивленно переглянулись и снова уставились на вошедшего. Его внезапное появление в самый разгар непогоды, когда возможность чьего-либо появления почти полностью исключалось, весьма всех озадачило, хотя и по разным причинам.

— Какие гуси? — не выдержал наконец Веселов.

— Гусей не знаешь? — удивился незнакомец.

— Знаю, конечно.

— Зачем спрашиваешь, если знаешь?

— Ты откуда такой свалился? — бесцеремонно поинтересовался Кодкин.

— Почему свалился? — расплылся незнакомец в бесхитростной широкой улыбке. — Шел, шел, слышу — гуси летят. Высоко летят. Крыльями шра, шра, шра… Тяжело лететь, ветер, снег. Они думали совсем уже весна. Маленько ошиблись. Вы кричите, они боятся. Тихо петь будете, отдыхать сядут.

— Коля это… Бабушкин, — решил объяснить Старик. — Орочон. Охотник бывший. Хороший охотник был, пока не заболел. Его «человеком с того света», кто знает, прозывают. Совсем уже там побывал. Ходит теперь по тайге, сам не знает зачем. Дурачок он.

— Однако не совсем дурачок, — возразил Бабушкин. — Когда как.

— Верно, когда как, — согласился Старик. — Чего там уселся? Давай к печке проходи, чай вот пей…

— Спасибо, Степаныч. Маленько буду чай пить.

Бабушкин прошел к печке, скинул куртку из шинельного сукна, разулся, налил себе из чайника на печке кружку чая, которая была у него привязана к поясу, и забрался на нары, где, поджав под себя ноги, удобно устроился поближе к печке.