Времетрясение

Если бы кому-то было интересно читать о богатых американцах немецкого происхождения, поселившихся в Индианаполисе, если бы книги с такими героями пользовались хоть каким-нибудь спросом, я бы как нечего делать настрочил многотомный роман-эпопею, в котором бы безоговорочно доказал, что мой дед фактически убил мою мать, пусть даже медленно и не сразу – убил своим давним предательством.

«Дзинь-дзинь, мудила!»

Рабочее название: «Унесенные ветром».

Когда мама выходила замуж за папу – молодого архитектора со скромными средствами, – политики, хозяйки светских салонов и прочие сливки общества американцев немецкого происхождения в Индианаполисе надарили им на свадьбу целые горы хрусталя, дорогих тканей, фарфора, серебра и даже какое-то золото.

Прямо сокровища из «Тысячи и одной ночи»!

Ну, да: чтобы никто даже не сомневался, что и в Индиане есть своя потомственная аристократия с ее бесполезными фамильными побрякушками, которые были ничуть не хуже, чем у этих напыщенных болванов из Старого Света.

Во время Великой депрессии все эти богатства, с моей точки зрения и с точки зрения брата, и сестры, и отца, превратились в никчемный хлам. Я даже не знаю, где они теперь: разлетелись по всей стране, как мои одноклассники из Шортриджской средней школы 1940 года выпуска.

Auf Wiedersehen.

42

У меня всегда были сложности с тем, как закончить рассказ, чтобы читатели остались довольны. В реальной жизни, в точности как во время повторного десятилетия после времетрясения, люди не меняются, не учатся на своих ошибках и не извиняются. Герои рассказа должны совершать как минимум два из трех перечисленных действий. В противном случае этот рассказ можно смело нести на помойку. Например, выкинуть в мусорный бак, прикованный цепью к пожарному гидранту перед зданием Американской академии искусств и литературы.

Ладно, с этим я худо-бедно справлялся. Но после того, как мои персонажи менялись, и/или чему-то учились, и/или извинялись за свои ошибки, они принимались топтаться без дела, растерянно ковыряясь в носу. Я не знаю, как четко и ясно сказать читателю, что представление закончилось.

В пору незрелой зеленой юности, когда я был неопытен и наивен в своих суждениях и вообще не просил, чтобы меня рожали, я спросил совета у своего тогдашнего литагента, который в то время работал редактором литературной рубрики в одном солидном журнале и сценарным консультантом в Голливуде. Так вот, я спросил у него, как закончить рассказ, не прикончив всех действующий лиц?

Он сказал: «Мальчик мой, нет ничего проще: Герой садится на лошадь и скачет в закат».

Спустя много лет этот человек покончит с собой, застрелится из дробовика.

Еще один его друг и клиент, узнав об этом, сказал, что он не мог совершить самоубийство, это не вяжется с его характером.

Я ответил: «Даже тот, у кого нет вообще никакой военной подготовки, никогда не снесет себе череп из дробовика нечаянно».

Давным-давно, когда я учился в Чикагском университете, мы как-то заговорили об искусстве с моим научным руководителем. Об искусстве вообще. Я тогда даже не предполагал, что буду сам заниматься искусством в каком бы то ни было его проявлении.

Мой научный руководитель спросил: «Знаете, кто такие художники?»

Я не знал.

«Художники, – сказал он, – это такие люди, которые говорят: «Я не могу привести в порядок свою страну, свой штат и свой город. Я даже в семье не могу навести порядок. Но, черт возьми, я могу взять этот холст, или этот лист белой бумаги, или этот ком глины, или двенадцать тактов музыки – и превратить их в то самое, чем они должны быть!»

А лет через пять после этого разговора он сделал то же, что в конце Второй мировой войны сделали гитлеровский министр пропаганды, и его жена, и их дети. Он принял цианистый калий.

Я написал письмо его вдове. Написал, как много для меня значили его уроки. Ответа я не получил. Может, она была убита горем. А может быть, жутко злилась на мужа, что он выбрал такой простой способ сбежать от всего.

Буквально недавно, этим летом, я спросил у писателя Уильяма Стайрона, когда мы с ним сидели в китайском ресторане, у скольких людей на планете есть то, что есть у нас с ним, а именно – жизнь, которая стоит того, чтобы жить. Мы долго спорили и в итоге сошлись на семнадцати процентах.

На следующий день я отправился на прогулку по Манхэттену со своим давним другом, врачом, который работает в больнице Бельвью, где лечат от алкоголизма и наркомании. Многие его пациенты – бомжи, и к тому же больные СПИДом. Я рассказал ему о наших с Стайроном семнадцати процентах. Он ответил, что полностью с нами согласен.

Я уже где-то писал, что он – просто святой. В моем понимании святой – это такой человек, который и в непорядочном обществе остается порядочным человеком.