Временно исполняющий

Сна как не бывало.

«А ведь и он не спит, — подумал Суров о немолодом генерале. — И у него, наверное, нет дома должной связи. Стало быть, как и я, отдыхает в кабинете на диване. По нашей вине. По моей».

К этим мыслям Суров вернулся несколькими часами позже, под утро, после повторного звонка. И теперь, уже без раздражения, в ответ на вопрос — что нового, с чувством вины перед седым генерал-майором, страдавшим, как он знал, тяжелым заболеванием глаз, ответил, что обстановка по-прежнему без изменений, что он немедленно доложит, как только она прояснится.

Ему захотелось чая, горячего крепкого чая, чтобы взбодриться. Подумал, что от горячего чая не отказался бы в эту минуту и седой генерал-майор о больными глазами, промучившийся ночь на служебном диване. Но попросить чаю Суров не успел, потому что в тишине кабинета послышался новый звонок, чересчур вежливый, если не сказать — деликатный.

Суров неторопливым движением снял трубку и поднес ее к уху, проговорил:

— Суров слушает.

— Они прибыли! — ликующе прокричал Гаркуша.

Суров сразу понял: прилетели Фирсов с Кобзевым.

— И что?

— Он!.. Вы слышите, товарищ подполковник? Он!.. Мы ждем вас.

Будь у трубки барабанная перепонка, лопнула бы, разлетелась вдребезги от громогласного «он»: в это слово Гаркуша вложил всю силу своих легких, голосовых связок, тревогу и радость — все чувства, переполнявшие его в течение полусуток.

Странно: Сурову смертельно хотелось спать. Ничего не говоря, свалиться — и уснуть. Он молчал, а на другом конце провода ждал ответа ликующий от переполнявших его чувств молодой майор Гаркуша, который сравнительно недавно стал командовать контрольно-пропускным пунктом.

«Ты ли собою не горд, без году неделя замещающий командира части?» — подумал о себе Суров и потер ставший колючим за ночь подбородок.

Доложи майор часом позже, когда происшедшие события немного утряслись бы в голове, появилось бы желание немедленно увидеть Спешилова, многое уточнить и для себя, и для донесения в округ. Сейчас же все замыкалось на одной мысли — надо хоть немного поспать.

— Дайте им возможность поговорить, — ответил Гаркуше. — Не забудьте проинформировать заинтересованные органы. Приду часам к десяти.

Часы показывали начало седьмого.

Оставалось доложить генералу, что Суров и сделал незамедлительно.

В ответ услышал вежливое «спасибо».

Привычно оглядел письменный стол. Взгляд задержался на настольном календаре. «Суббота», — прочитал он с удивлением. Неужели уже суббота? И подумал: хорошо бы найти предлог и отказаться от приглашения Кондратюков.

Еще окончательно не решив, пойдет или не пойдет в гости, Суров последний раз окинул взглядом кабинет Карпова. На секунду закрыл глаза, в которые будто песку насыпали, и, когда, открыв веки, шагнул к двери, чуть не вскрикнул от удивления и испуга — навстречу ему качнулась жена.

— Ты почему здесь, Верочка?!

— Я тебя ждала всю ночь, — устало проговорила Вера. — Глаз не сомкнула. — Она приникла к нему.

Суров обнял ее, запыхавшуюся от быстрой ходьбы и волнения, заправил под платок выбившиеся прядки волос в блестках быстро тающих снежинок.

— Поедем домой. — Он взял жену за руку, пропустил вперед.

31

Проснулся без десяти девять, однако сразу не встал. Лежал на спине, накрытый поверх легкого одеяла Вериным теплым халатом. Вера куда-то убежала.

Через полчаса разговаривал с Кобзевым. Андрей Вадимович был взволнован:

— …В первые секунды не поверил. Спешилов?! Откуда? Помню этот скандал, как же! И вдруг — Спешилов здесь, в кабинете у пограничного начальства, ухоженный, преуспевающий. И я, как последний дурак, стою и гляжу на него, разинув рот.

У Спешилова хватило ума не ломать комедию перед Кобзевым. От объятий уклонился, но руку для пожатия протянул, руку с усыхающей, начавшей морщиниться, кожей.

— …Правильно говорили, Андрей…

— …Вадимович, — подсказал Кобзев. — Забыл? Что ж, возможно. Двадцать лет прошло.

— Двадцать один, — уточнил Спешилов, и лицо его потемнело. — Помню, Андрей Вадимович. Разве вычеркнуть из памяти пять лет учебы на одном факультете и еще четыре — в лаборатории! Просто у нас не принято по батюшке.

— У вас?

— На Западе. Тебе не сказали, что я — оттуда? Странно. Хотя, помню, частности тебя никогда не интересовали. — И то простое, человеческое, что увидел Кобзев на лице Спешилова, когда тот упомянул о прошлом, вдруг сменила злая и болезненная гримаса. — Да, да, оттуда. Нравится? Невозвращенец! Изменник Родины, по-вашему. Да, да! Не морщись, как от кислого. — Он хмыкнул и отступил в сторону, к своим чемоданам, которые стояли рядышком, пестря наклейками. — Брезгуешь. А чем, позволь спросить, ты лучше меня? Тебя привезли опознать Алешку Спешилова.

Поначалу Кобзев даже растерялся под натиском Алексея Спешилова — огорошили, сбили с толку вспышка негодования и жестикуляция, выдававшие того с головой, — в нем говорили и страх и отчаяние. Но это Кобзев понял немного спустя, когда Спешилов, выдохшись, замолчал.