Временно исполняющий

А пока молчал Кобзев, бывший однокашник по институту и коллега по научной работе бичевал Андрея Кобзева, отступника, предающего товарища, с которым в студенчестве делил последний кусок.

Кобзев упрямо молчал, приводя в порядок свои мысли и чувства. В нем накапливался естественный в его состоянии гнев, и Спешилов, видимо чувствуя это, постепенно стал сбавлять тон, а потом и совсем умолк, сел в кресло.

— Выговорился? — Кобзев сел напротив и дернул себя за бородку. Она у него была редкой и пегой. — Теперь позволь и мне проявить любопытство к твоему амплуа. А заодно узнать, каких высот на благословенном Западе достиг бывший кандидат биологических наук? Или ты уже доктор? Тогда извини мою неосведомленность.

Спешилов молчал.

Перед Кобзевым сидел усталый пожилой человек со следами бессонницы на блеклом лице с фатоватыми седыми бачками, которые придавали ему вид театрального гардеробщика. Для полного сходства не доставало усов и ливреи. И гнев в Кобзеве стал ослабевать. Пробудилась обыкновенная жалость, к которой примешалась брезгливость. Спешилов сразу это почувствовал.

— У меня к тебе просьба. — Спешилов вдруг поднял умоляющий взгляд. — Разумеется, с их разрешения, — поторопился добавить, давая понять, что не собирается приобщать Кобзева к чему-то запретному, что могло бы повлечь за собой неприятности. — Речь идет всего лишь о телеграмме моей матери. Сообщи ей, что я жив… Ты придумаешь, как лучше сказать.

— Поздно ты о ней вспомнил…

— Мне лучше знать… Если моя просьба тебя шокирует или ты боишься себе повредить, считай, что я тебя ни о чем не просил.

Несложно было ответить на дерзость резкостью, к примеру, сказать о своем незапятнанном имени. Но лежачего не бьют. В понимании Андрея Вадимовича Спешилов относился именно к лежачим.

— Ее нет в живых. Прошлой весной Елизавета Спиридоновна умерла. Четырнадцатого апреля. В день твоего рождения.

Спешилов лишь вздрогнул, сцепил руки и хрустнул пальцами.

— Ты до сих пор помнишь день моего рождения?!

— Как видишь.

Спешилов застыл с каменным выражением и потухшим взором. Так и сидел со сцепленными пальцами, уставившись в одну точку. И вдруг его как прорвало: заговорил быстро, словно боялся, что помешают, не дадут сказать всего накипевшего. Ему нужно было выговориться за все двадцать с лишним лет на чужбине.

…Ему сразу повезло — случайно или не случайно встретил земляка, вятича, и тот провел его по пути, который проделал сам в течение шести лет, но провел кратчайшей дорогой, минуя все те ямы, куда неизбежно попадает всякий предатель. Спешилов в самом деле считался способным биологом, и это спасло его от унижений и нищеты. Были лаборатория, деньги, удобная квартира — все, что можно приобрести за деньги.

— Не поверишь, да я и не собираюсь тебя убеждать, но очень быстро я понял — деньги еще не все. Существует нечто более дорогое, нежели хорошо обеспеченная жизнь.

— Но ты, насколько я помню, всегда ставил такую жизнь во главу угла. Ты был завистлив. Постоянно кому-то завидовал.

— Да, я завистлив. Все люди таковы. И ты, и вообще все без исключения. Это, если хочешь, стимул прогресса. Но нет, Андрей, в глубине души я завидовал не богатству… Долгий это разговор, поэтому не хочу его начинать. В твоих глазах я, конечно, холуй, человек без Родины, без бога в сердце, отщепенец…

При всей своей материальной обеспеченности Алексей Спешилов жил за рубежом двойной жизнью: при внешней удовлетворенности он в глубине души ненавидел хозяев за то, что приходилось пресмыкаться, быть вечно настороже, в страхе за свое будущее; он ненавидел чуждый ему образ жизни, ненавидел мелочную расчетливость, чуждую его русской натуре. С годами его стала захлестывать тоска по Родине, и тогда, не находя места, рискуя навлечь на себя большие неприятности, он рыскал по городу в поисках советских туристов. А встретив их, почему-то мрачнел еще больше. Он буквально заболел манией бесконтактного общения с соотечественниками и, в отличие от себе подобных, не старался всучить им антисоветские брошюрки. Наоборот, сам искал случая разжиться советской газетой или журналом. Достав, запирался дома и читал от корки до корки. И когда в один далеко не прекрасный день ему предложили роль ван Дорфена, у него не хватило сил отказаться.

— Вот ведь как получилось. — Спешилов залпом выпил стакан холодной воды из графина, посмотрел вокруг блуждающим взглядом. — Думаешь, я надеялся проскочить? Нет. Чудес не бывает. Еще там, — он показал рукой за спину, в окно, — когда мне намекнули о возможности побывать в Союзе, уж не знаю, чем объяснить, но я интуитивно почувствовал — придется платить по счету. Самой дорогой ценой. Я ни на минуту не обольщал себя надеждой… Чему ты улыбаешься, Андрей? Не веришь? Что ж, наверное, на твоем месте я бы тоже улыбался… Во мне все оборвалось, когда я согласился ехать сюда. И еще была оглушающая, неизбывная пустота. — Постучав себя кулаком по груди, Спешилов посмотрел в глаза бывшему другу: — Зачем я все это рассказываю тебе?