Временно исполняющий

Выговорившись, излив свои чувства, Вера провела рукой по спутанным волосам, передернула плечами, будто ей стало холодно, шевельнула губами, но рта не раскрыла — ей нечего было добавить, и, остывая, она, должно быть, начала понимать, что хватила через край, наговорила лишнего.

В комнате стало тихо.

— Знаешь, что я хочу тебе сказать, — обратился он к ней после долгого молчания. — Очень прошу тебя: не собирай больше сплетен. Если возникают какие-то сомнения, поговори лучше со мной, спроси, только по-хорошему. В Карманово у тебя получалось. Обещай, что подобное больше не повторится. Такая роль не для тебя!

— Только, пожалуйста, не учи меня жить!

— Я не учу. Просто не люблю копаться в грязи. И еще одно, если позволишь?..

— Говори.

— Ты давно ничего не пишешь. Это плохо.

Она вспыхнула:

— Это моя печаль.

— До сих пор я полагал — наша.

27

Павел Андреевич проснулся незадолго до рассвета и не сразу понял, где находится. Несколько минут Павел Андреевич выбирался из тяжелого сна, как из пропасти, напряженно пытался припомнить важную для него подробность, а она, едва пробившись сквозь плотную завесу дурмана, тотчас же ускользала — мозг, оглушенный морфием, не воспринимал ничего.

Сделал попытку перевернуться со спины на бок, и резкая боль внизу живота вернула его в больничную палату. В предчувствии мучительных спазм он весь сжался, напрягся. Обычно спазмы начинались в правом паху и, подобно огню в суховей, перебрасывались на всю область живота. Тогда врач вводил ему морфий.

Боясь шелохнуться, Павел Андреевич ждал приступа. Лежал долго. Около часа, а то и больше. Спазмы больше не повторялись. Еще не веря в перелом к лучшему, не смея расслабиться, он глядел в потолок, постепенно обретавший свой естественный, белый, цвет; скосил глаза вправо, к двери, за которой уже слышались шаги, голоса, затем — влево, к торчавшей над ним капельнице. Улыбнулся, найдя в ней сходство с застывшим на одной ноге журавлем. Обращаясь неизвестно к кому, спросил вслух:

— Сколько же я здесь валяюсь?

Стал припоминать, соединяя разрозненные звенья цепи. Сначала услышал страшное слово «перитонит». Его произнес ассистировавший хирургу молодой большеносый врач с редкими белесыми усиками.

«Понедельник — тяжелый день». Это тоже сказал большеносый.

Он еще что-то болтал, пока хирург не обрезал его.

«Значит, оперировали меня в понедельник, — заключил Павел Андреевич. И снова задался вопросом: — В который? Сколько же понедельников минуло с того дня?»

Так и не удалось Павлу Андреевичу выяснить эту важную для себя подробность. Пришел молодой врач. А вслед за ним на цыпочках вошла Анфиса Сергеевна.

— Ну-с, как чувствуем себя, полковник? — Большеносый взял Павла Андреевича за руку, нащупал пульс. — Прилично, полковник, вполне прилично. Мы с трудом вывели вас из тяжелого сепсиса.

Павлу Андреевичу был симпатичен этот молодой хирург с белесыми усиками. Симпатичен и даже немного смешон, когда называл пациента по воинскому званию, как бы смакуя произносимое слово. По всей вероятности, он кого-то копировал: старался казаться солиднее.

— Спасибо. Сегодня намного лучше.

— Ну, прекрасно, полковник. Теперь я за вас спокоен. Оставляю на попечение жены.

Анфиса Сергеевна склонилась над мужем, поцеловала его в небритую щеку.

— Тебе лучше, правда?

— Разве по мне не видно?

— Господи, чего спрашиваю! Видно, Пашенька, видно. Слава богу. Я как чувствовала: приду сегодня, а ты — молодцом. Давай умоемся, наведем красоту. — Ловкими движениями она протерла мокрым полотенцем лицо и руки мужа, поправила подушку, одеяло. — Я тебе бульон принесла.

Он терпеть не мог куриный бульон. А сейчас ел с наслаждением. Впервые за много дней ел. С ложки.

— Скажи, Фиса, сколько дней я здесь?

— С позапрошлого понедельника, ровно две недели, Пашенька. — Жена вытерла ему рот салфеткой. — Ты был плохой, такой плохой… — Она тихонько всхлипнула. — Кабы не Игорь Игоревич… Он выходил тебя. Спасибо ему. Теперь страшное позади.

Павел Андреевич хотел спросить, кто такой Игорь Игоревич, начисто забыв или вовсе не запомнив имени и отчества молодого врача. От его взгляда не укрылись новые морщинки у глаз жены. И вообще вся она как-то разом постарела. Ему стало за нее больно.

— Фиса… — сказал он растроганно. И устыдился непривычной сентиментальности.

— Что, родненький?

Он с трудом проглотил застрявший в горле комок.

— Письма были? — спросил, лишь бы что-то спросить. А сам подумал: «Досталось ей. Ой как досталось… И все из-за меня. А я?.. Перестраиваться нужно. Мало уделяем мы внимания своим женам. Никуда не годится. Вот вернусь домой…» Заметил, как от его вопроса жена сразу стушевалась.

— Да так, пустяки… Лучше о себе думай, сил набирайся. Знаешь кого встретила вчера, когда от тебя возвращалась? Ни за что не угадаешь.

— Я о письмах тебя спрашиваю.

— Было одно… Что-то запамятовала.. Да шут с ним, с письмом. Успеешь. Никуда не денется. Найду, принесу. Где-то бросила в номере.

Лгать она не умела. И чем больше нагромождала она небылиц, тем сильнее запутывалась, забывая связывать концы с концами, а когда он ласково потрепал ее по руке, смутилась и умолкла.