Временно исполняющий

Вера обиделась. Положила ему на тарелку второе и ушла в комнату.

Быстро покончив с едой, Суров поднялся из-за стола. Постоял, не зная, что делать дальше. Было бы, конечно, хорошо, думал он, вернуться в штаб и поразмыслить над запланированными на послезавтра штабными учениями. Однако не хотелось оставлять Веру одну.

— Вера, — позвал он, войдя в комнату. — Ну что ты обиделась?

Она сидела у окна и смотрела на улицу. На шаги мужа не обернулась, не сразу откликнулась.

— Беги в свой штаб. Тебе нельзя сидеть без дела… как мне… Беги, чего же ты?.. — Вскочила на ноги, обернулась к нему. На лице сохранились следы недавних слез. — Иди скорее… Там твой дом, твои родные и близкие. — Она сжала лицо ладонями, подавила рыдания. — Кто я тебе?

Суров подошел к ней, беспомощной в эти минуты, одинокой, обнял за вздрагивающие плечи.

— Вера, успокойся. Сядь. Или ляг. Я посижу рядом. Я никак не могу понять, что происходит. Мы должны спокойно обсудить наши проблемы, потому что никто, кроме нас, их не решит.

Вера дала усадить себя на постель, не противилась, когда он погладил ее по мокрым щекам, поцеловал. Отрешенная от всего, она сидела, потупив взгляд, и губы у нее подрагивали от обиды, как у ребенка. Суров не чувствовал своей вины перед женой, но его охватили жалость и ничем не объяснимое смущение — будто он причинил ей горе. Их жизнь вот уже много лет не ладилась — то возникали трещины, то после долгих усилий с обеих сторон они зарастали, чтобы через год-два снова обнаружить себя. Становилось тяжело на душе, когда он думал, чем это неминуемо может кончиться.

Разговорить Веру ему так и не удалось. Он лег.

В окно стучала снежная крупка, вызванивала по стеклам часто и тоненько. Порывами ветра закручивало в штопор снежные космы, и тогда на противоположной окну стене, на которую с улицы падал свет фонаря, кружась и мельтеша, начинала плясать фантастическая тень — будто вихрилась в странном танце женская фигура в длинном платье со шлейфом.

Снежный заряд ударил по окну, взвыл, разом погрузив комнату в темень, стер со стены пляшущую фигуру, а заодно ударил по и без того натянутым нервам.

Без мятущейся тени в спальне стало спокойнее. В тишине погруженной во мрак теплой комнаты мысли вернули к тому, что занимало его минуту назад: «Каков же твой кпд, Юрий Васильевич? Много ли ты успел за время своего заместительства? И вообще успел ли, если говорить положа руку на сердце?»

Какое-то время Суров думал об этом, пробовал взглянуть на себя глазами постороннего человека и, не найдя более или менее однозначного ответа, уснул. Уснул крепко, без сновидений, как может спать здоровый, от души потрудившийся человек его возраста.

Утром позвонил Тимофеев. Договорились ехать в отряд на одной машине.

Часы показывали семь пятьдесят.

Ехали через заваленный снегом город. Натужно рыча, «уазик» вспарывал снежную толщу. На еще не расчищенных улицах намело горы, и ветер, буйствуя, гонял тучи снежной пыли, заметал натоптанные тропинки и пробитые колеи.

— Глянь, что творится! — Тимофеев потер озябшие красные уши. — Арктика! Добрый хозяин собаку не вытурит. А ты?

— Что я? — Суров обернулся к нему с переднего сиденья.

— Погода лютует. Я, например, замерз, как цуцик. Зуб на зуб не попадает.

— Не щеголяй в фуражке.

Тимофеев фыркнул:

— На Памире, бывало, заберешься на верхотуру — аж внутренности смерзаются. Но и там я зеленой фуражке не изменял. Терпеть не могу шапку. Вот папаху, может, и летом не снимал бы. Папаха, знаешь, она… — Не выдержав шутливого тона, он рассмеялся. — Теща меня за эту фуражку на все лады… «Стюжа, говорит, а ты…» — Он очень точно скопировал Одарку Ивановну.

Спросив, чем Суров будет занят сегодня, и услышав в ответ, что займется подготовкой учений, Тимофеев повел речь о том, что есть резон отложить выезд, пока расчистят дороги и наладится погода. После паузы добавил, что, будь Карпов в отряде, ни за что не разрешил бы морозить людей без особой на то нужды.

— Командир новаций не жалует. — Тимофеев опять потер уши. — Наверняка отменил бы учения. Да и на лыжах не все ходоки.

— Вряд ли, — возразил ему Суров. — Не отменил бы. А вот отложить на два дня и потренировать офицеров в ходьбе на лыжах — это, пожалуй, стоит. Дадим два дня на разминку.

— Дело твое. — Тимофеев как-то неопределенно покачал головой. Сделав над собой усилие, заметил: — Давай все-таки еще раз взвесим, не слишком ли торопимся. Двух дней, мне кажется, мало. И главное, без ущерба делу можно оттянуть учения дней на десяток. Подумай, Юрий Васильевич. Не слишком ли ты это усложняешь?

— Думал. И пришел к выводу: нужно считаться с обстоятельствами. Они с нами считаться не станут, если вдруг возникнут. Усложняю не я — условия диктует обстановка.