– Это действительно случилось очень давно. Не понимаю, зачем ты об этом спрашиваешь.
– Я хочу разрешить противоречие, которое улавливаю в ваших словах. Вы утверждали, что не реагировали на то, что у вашей подруги Клары были интимные отношения с другими мужчинами. Почему же для вас так важно, что у нее они были с Дэйном?
– Дэйн неправильно обращался с ней! – И, добрый Боже, это была чистейшая правда. Он оставил ее застрявшей, как муху в янтаре.
– Это из-за того, как он обращался с Кларой? Или из-за чего-то, что произошло между Дэйном и вами, Боб?
– Никогда! Никогда ничего не было между Дэйном и мной!
– Вы сказали, что он бисексуал, Боб. А как ваш полет с ним?
– У него для забав было еще двое мужчин. Не я, парень, не я, клянусь! Не я! Ох, – говорю я, стараясь успокоиться, чтобы проявлять только слабый интерес к этой глупейшей теме. – Разумеется, он раз или два подступал ко мне. Но я ему сказал, что это не в моем стиле.
– В вашем голосе, Боб, – замечает он, – отражается больше гнева, чем в словах.
– Будь ты проклят, Зигфрид! – На этот раз я сержусь по-настоящему, признаю. От негодования я едва могу говорить. – Не приставай ко мне со своими нелепыми обвинениями, Зигфрид. Конечно, я позволил ему раз или два обнять меня. Но не больше. Ничего серьезного так и не произошло. Просто я оскорблялся, чтобы провести время. Честно говоря, он мне нравился. Рослый красивый парень. Иногда становится одиноко, особенно когда… что это?
Зигфрид издает звук, как будто откашливается. Так он прерывает, не прерывая.
– Что вы сказали, Боб?
– Что? Когда?
– Когда говорили, что между вами ничего серьезного не было.
– Боже, не знаю, что я сказал. Ничего серьезного не было, вот и все. Я просто забавлялся, чтобы провести время.
– В первый раз вы не использовали слово «забавлялся», Боб.
– Нет? А какое слово я использовал?
– Вы сказали «я оскорблялся», Боб.
Я насторожился. В этот момент я чувствовал себя так, будто неожиданно обмочился или обнаружил, что у меня расстегнута ширинка.
– Что значит «оскорблялся», Боб?
– Послушай, – смеясь, отвечаю я, поскольку на меня это подействовало несколько отрезвляюще, – настоящая фрейдистская оговорка, правда? Вы, парни, очень внимательны. Мои поздравления твоим программистам.
Зигфрид не отвечает на мое вежливое замечание. Он ждет, чтобы я немного потомился.
– Хорошо. – Я чувствую себя очень открытым и уязвимым, словно живу одним моментом, который, впрочем, длится вечно, как у Клары, застрявшей в мгновенном и бесконечном падении.
Зигфрид негромко говорит:
– Боб. Когда вы мастурбировали, у вас бывали фантазии о Дэйне?
– Я это ненавидел, – отвечаю я, но Зигфрид ждет продолжения этой ужасной исповеди, и я добавляю: – Ненавидел себя за это. Точнее, не ненавидел. Скорее презирал. Бедный, отвратительный сукин сын, я с вывертами трепал свою плоть и думал о том, как переспать с любовником своей девушки.
Зигфрид ждет еще немного, а потом замечает:
– Мне кажется, вы хотите плакать, Боб.
Он прав, но я ничего не отвечаю.
– Хотите поплакать? – приглашает он.
– Мне этого хотелось бы.
– Тогда почему бы вам не поплакать, Боб?
– Я бы хотел, – глядя в потолок, произношу я. – Но к несчастью, не знаю, как это делается.
24
Я поворачивался, собираясь уснуть, когда заметил, что цвета на курсовой системе хичи меняются. Шел пятьдесят пятый день полета, двадцать седьмой после поворотного пункта. Все пятьдесят пять дней цвета были розовые по всей панели. Теперь появились чисто белые участки, и они все росли и сливались.
Я прибывал. Что бы меня там ни ожидало, я прибывал.