Врата в рай

— Да, черт возьми! Именно это я и делаю в Клубе — воплощаю свои фантазии, но какое это имеет отношение к шлюхам из «Прелестного дитя»? Они-то не разыгрывали свои фантазии. Это совсем другое.

— Нет, но это их жизнь. Они продолжали мечтать и надеяться, и в фильме показана вся их жизнь день за днем. Фотограф из фильма увидел в них воплощение свободы, вот почему и хотел быть с ними.

— Глупость какая-то! Все, чего хотела героиня Сьюзан Сарандон, — выйти замуж, чтобы выбраться из борделя, а Прелестное дитя была просто ребенком…

— Не смей называть меня глупой! Какого черта! Почему мужчина, когда спорит с женщиной, всегда называет ее глупой!

— Я вовсе не говорил, что ты глупая, я сказал, что это глупость.

Тут передо мной неожиданно возник бармен, который заявил, что хотя, конечно, бар и круглосуточный и ему совсем не хочется просить нас уйти, но между четырьмя и пятью они всегда делают уборку, и предложил нам отправиться в бар «У Майкла», за углом.

Люди, которые входили внутрь, похоже, только-только проснулись. В отличие от нас они не куролесили всю ночь. Но кто встает в шесть утра, когда еще совсем темно, чтобы опрокинуть рюмашку в баре «У Майкла»? Там были две высоченные ночные бабочки в париках, со слоем штукатурки на лице. Они разговаривали с одним из тех молодых людей, которые так много пьют и курят, что выглядят на сто лет. Голова этого парня походила на череп, а глаза налиты кровью. Жаль, что у меня под рукой не было фотоаппарата. Если мы все же поедем в Венецию, надо не забыть фотоаппарат!

Здесь все друг друга знали, но ничего не имели против нашего присутствия.

— Что ты имела в виду, говоря, что не пишешь сценарий? — спросил я. — Ты когда-нибудь скажешь мне, что мы делаем? У вас в Клубе что, принято вот так срываться с места, а потом возвращаться? Если у тебя есть раб, ты что, можешь вывезти этого раба, а потом вернуть обратно? Какие у вас там правила? А вдруг я возьму и соскочу, то есть уйду? У меня ведь все личные вещи с собой…

— Ты хочешь это сделать? — спросила она, поежившись.

Сейчас, с растрепанными волосами и широко открытыми глазами, она чем-то напоминала итальянку. По мере того как она пьянела, речь ее становилась все более сбивчивой.

— Нет, не хочу.

— А тогда зачем так сказал?

Мы снова вышли на улицу. Дождь прекратился, хотя я уже и забыл, когда он начался. Мы были в кафе «Дю-Монд» на берегу реки, залитой белым светом, через улицу от площади Джексона, а по рю Декатер уже вовсю громыхали грузовики, обеспечивающие доставку продуктов.

Кофе с молоком был просто бесподобен: горячий, сладкий, именно такой, какой надо. Я поглощал один за другим пончики в сахарной пудре и рассказывал Лизе о фотоаппаратах, о том, как фотографировать лица и заставлять людей сотрудничать.

— Знаешь. Я мог бы остаться здесь навеки, — произнес я. — Тут, конечно, довольно убого, но зато все настоящее. А вот Калифорния какая-то фальшивая. Ты когда-нибудь считала ее настоящей?

— Нет, — ответила она.

Мне захотелось еще виски или хотя бы пару банок пива. Я встал и, обойдя стол, сел рядом с ней, затем обнял ее, поцеловал, сгреб в охапку и поднял со стула, а потом мы уже стояли на углу улицы, гадая, где находится наш отель.

Когда мы наконец туда добрались, то услышали, что звонит телефон, причем не просто звонит, а прямо-таки надрывается. Ее это жутко разозлило.

— Ты что, обзвонил все чертовы отели Нового Орлеана, чтобы найти меня?! — крикнула она в трубку. — И ты смеешь звонить мне в шесть часов этого чертова утра! — Она сердито расхаживала босиком по комнате с телефонным аппаратом в руке. — Ну и что ты мне сделаешь? Арестуешь?! — воскликнула она, швырнув трубку и в ярости порвав все сообщения о звонках, приколотые к входной двери.

— Это они? Так ведь? — спросил я или, может, подумал, что спросил.

Она сердито терла виски и, казалось, вот-вот расплачется.

— Ну и что им надо? — поинтересовался я.

Она прислонилась к моему плечу, и я тихо-тихо пропел «Крошка, я не могу дать тебе ничего, кроме любви», и мы как будто долго-долго танцевали, стоя на месте.

Уже совсем рассвело, и я произнес речь.

В саду было влажно, и утром он казался даже более пышным и благоухающим, чем ночью; все окна в бывшем домике для прислуги были распахнуты настежь, и она сидела в тонкой хлопковой сорочке на высокой кровати под балдахином. И везде пахло цветами. Нет, в Калифорнии цветы не пахнут так, как в Луизиане: одуряющий аромат розового олеандра, жасмина и шиповника. Я называл ее «Прелестное дитя» и говорил ей, что люблю ее, выдавая длинные замысловатые пассажи на тему любви и объясняя ей, что со мной никогда ничего подобного не происходило, что она выяснила всю мою подноготную еще в Клубе и теперь знает мои тайные желания, которые не знает ни одна женщина, ни одна знакомая мне женщина. А еще, что я люблю ее. Люблю ее.