Враг стрелка Шарпа

– Держите, сэр. Лучше нового.

Следующим объектом внимания Харпера стала его семистволка, вызвавшая живой интерес капитана Фредериксона. Ударная партия (отборные бойцы, сливки трёх рот) под началом самого Шарпа пойдёт в монастырь без огнестрельного оружия, только ножи, штыки и сабли. Единственное исключение – семистволка. Залп из неё будет сигналом для остальной части отряда выступать на поддержку штурмовой группы. Харпер прочистил куском проволоки запальное отверстие, дунул и счастливо улыбнулся:

– Пирог с бараниной, сэр.

– Ты о чём?

– Дома под Рождество матушка всегда готовила пирог с бараниной. Картошка и пирог.

– Гусь. – воспоминания Фредериксона были не менее аппетитными, – Однажды – жареный лебедь. Французское вино. Сладкие пирожки. Объеденье!

Со вздохом капитан загнал пулю в ствол пистолета.

– А мы ели говяжий рубец. – уронил Шарп.

Фредериксон недоверчиво хмыкнул, но Харпер весело подмигнул ему и заговорщицки сказал:

– Хорошенько попросите майора, сэр, и он расскажет вам всё о жизни в сиротском доме.

Одноглазый посмотрел на Шарпа, будто у того вдруг выросли рога и хвост:

– Вы воспитывались в сиротском доме? Правда?

– Пять лет. Попал, когда мне исполнилось четыре.

– И вы ели рубец на Рождество?

– Если повезёт. Порезанный рубец и яйца вкрутую. Праздничная трапеза. Рождество же. А ещё мы не работали.

– Вас заставляли работать?

– Не в этот день.

Шокированное лицо Фредериксона забавляло Харпера, не раз слышавшего от Шарпа истории о его детстве. Майор лёг, положив затылок на ранец. По небу медленно плыли низкие тучи.

– Мы расплетали старые корабельные канаты. Двадцать сантиметров толщиной, жёсткие, как подмётка, и если тебе было больше шести, ты должен был в день расплести двухметровый кусок. Паклю продавали обивщикам и конопатчикам. Но хуже всего – это была Костяная комната.

– Это ещё что?

– Костяная комната. Там перемалывали в порошок высушенные кости. Из порошка делалась паста. Половина того, что вы покупаете как слоновую кость, на самом деле – эта чёртова паста. Мы любили Рождество. Не надо работать.

– Вы не праздновали?

Мысленно Шарп унёсся в детство. Всё, что связано с приютом, он постарался после побега оттуда забыть покрепче. Иногда прошлое неожиданно всплывало в памяти (именно этому обстоятельству Харпер был обязан своей осведомлённостью), но нарочно вспоминалось с трудом, словно это происходило с каким-то другим, чужим и неудачливым мальчишкой.

– Почему же, праздновали. Утром – церковная служба. Бесконечная нудная проповедь, весь смысл которой сводился к одному – как нам, неблагодарным сосункам, хорошо живётся. Потом – кормёжка. Рубец.

– И сливовый пудинг, сэр. Вы говорили, как-то раз перепал сливовый пудинг. – напомнил Харпер, заряжая один за другим стволы своего чудовищного оружия.

– Да, было. Богатенькие мамашки привели отпрысков поглазеть на бедных сироток. Единственный день в году, когда приют отапливался, а то, не дай Бог! – знатные детки подхватят насморк.

Шарп поднял палаш и проверил заточку:

– Много воды утекло с тех пор, капитан, ой, много…

– Вы возвращались туда когда-нибудь?

Шарп сел:

– Нет. Хотя желание порой возникало. Вернуться в офицерской форме, с саблей на поясе…

Он помолчал.

– А, ерунда! Там, наверно, всё изменилось. Наши мучители загнулись от старости. Сиротки спят в уютных кроватках и питаются три раза в день.

Шарп встал и вложил клинок в ножны.

Фредериксон покачал головой:

– Сомневаюсь, сэр. Сомневаюсь.

Шарп пожал плечами:

– Неважно, капитан. Дети – пронырливые зверёныши. Заставьте их выживать, и они справятся.

Он круто развернулся и пошёл прочь от ирландца с Фредериксоном. Шарп намеренно закончил разговор грубостью. Болтовня о беспросветных годах детства навела на думы о дочери. Может ли дитя её возраста радоваться Рождеству? Он не знал. Шарп вспоминал её маленькую мордашку, тёмные волосики, так похожие на его, и спрашивал себя: какая жизнь её ждёт? Жизнь без отца в горниле войны… Нет, поклялся Шарп, пока в его жилах течёт хоть капля крови, Антония не останется одна.

Перебрасываясь немудрёными шутками со стрелками, Шарп угадывал их страх, затаённый, подавленный. Отдав приказ сержантам раздать бренди, он был тронут, когда солдаты и ему предложили глоточек. Последними он проведал парней из ударной группы, точивших и без того острые штыки. Пятнадцать человек. Восьмеро из них были немцами, достаточно сносно изъяснявшихся по-английски, чтобы не путаться в командах. Со свойственной их нации дисциплинированностью при виде майора они вскочили, но Шарп жестом усадил их обратно:

– Не замёрзли?

– Нормально, сэр.

Только один из солдат, жилистый и флегматичный, никак не отреагировал на появление офицера, целиком поглощённый доводкой штыка на куске промасленной кожи. Поднеся лезвие к глазам, он довольно прижмурился, аккуратно сложил кожу и спрятал в сумку. Видя интерес Шарпа, стрелок без слов протянул ему штык. Майор тронул пальцем кромку. Боже! Как бритва!

– Что за волшебство позволяет добиться такой заточки?

– Труд и терпение, сэр. Ежедневный труд.

Стрелок принял штык обратно и бережно опустил его в ножны.