Вперед в прошлое!

Я остановился и серьезно сказал:

— Борис, кто-то должен поддерживать маму. Представляешь, как ей будет сложно, если и ты уйдешь?

Он поник. Я его успокоил:

— Если отец свалит, мы вернемся, и все будет хорошо. Обещаю.

— Проваливал бы уже, — проворчал брат и все равно пошел с нами. — Но с бабушкой-то можно познакомиться?

— Туда ехать два часа, — попытался его напугать я.

Он не отстал, топал рядом и загибал пальцы.

— Сейчас одиннадцать. Плюс два — час дня. Два часа у бабушки — три дня. Два часа на дорогу назад — пять. Гулять мне можно до семи. Четыре часа на бабушку! Я все успею!

— Да пусть съездит, — поддержал Борю Илья. — И вещи дотащить поможет. Эх, скорее бы ты вернулся! Без тебя тоска смертная.

— Все будет так, как должно быть, — успокоил его я. — А должно быть хорошо. Нет — отлично. Только потрудиться надо.

Мы немного постояли на остановке, наблюдая, как мелкие девчонки под фонарем, воровато озираясь, ковыряются в земле — закапывают секретики. Борька сделал стойку, как ворона, которая вознамерилась украсть орех у белки и теперь запоминает, где у нее схрон.

Ничего там особенного нет: стекляшка, под ней всякая ерунда — лепестки цветов, бусины и записки, а казалось — клад нашел! Странная в детстве система ценностей. Помню, лазая на свалке бытовых отходов, я нашел кусок синего расплавленного стекла с пузырьками воздуха и травинками, застывшими внутри. Так он был мне дороже, чем коллекция календариков, которые все тогда собирали. Дороже булочки с маком!

Наконец вдалеке показалась оранжевая морда нашего автобуса, и, помахав мне, Илюха побежал домой.

Судьба будто щадила Борю, и в Васильевку мы добрались за час. Выгрузили вещи на остановке и поволокли к бабушке. Борю таким взбудораженным я редко когда видел. Будто ему предстояла встреча с дедом Морозом, который должен был подарить мопед. Если бы не поклажа, он носился бы вокруг.

А вот возле забора бабушкиного дома он энтузиазм подрастерял. Опустил вещи на пол, покосился на меня.

— Не боись, все пучком! — Я толкнул калитку и услышал голоса, доносящиеся из летней кухни.

— Ради детей — это когда в семье обстановка здоровая! — Бабушка будто бы кого-то отчитывала тоном строгой школьной учительницы.

Ей возразили слабым шепотом.

— Да неужели? И поэтому твои дети ушли из дома и не хотят возвращаться даже под страхом расстрела?

И снова шепот.

— Какая семья, Оля, проснись! Все село знает, что он бегает к любовнице! Дети твои знают. Это не семья, это… это уродство! Стыдоба, а не семья.

Мама здесь? Мы с Борисом переглянулись, брат потух и принялся грызть ногти. Я затащил вещи во двор, брата отвел в дом, где Наташка смотрела телевизор. Отек с ее лица спал, глаз открылся, но оно стало фиолетовым.

— Головастик?! — воскликнула она, вскакивая с дивана. — Ты как здесь?

— Я не головастик, — огрызнулся Борис и ответил с достоинством: — С бабушкой знакомиться пришел.

— Там мать приехала, — сказал я — о, как Наташка напряглась, прищурилась, будто кошка перед прыжком. — Побудьте пока здесь, схожу разведаю, что там и как.

Идти со мной никто не изъявил желания.

Перед тем, как войти в летнюю кухню, хоть дверь была распахнута, я проговорил: «Тук-тук», — и переступил порог.

Мама, сидевшая спиной ко входу, развернулась.

— Привет, ма, — сказал я, достал из-под стола табурет и уселся между нею и бабушкой.

Лицо у нее было отекшее, красное, нос раздулся, веки набрякли. Бабушка же выглядела невозмутимой.

— Паша, сколько раз говорить, когда взрослые разговаривают — не лезь! — Голос мамы окреп, о недавних слезах говорило лишь легкое дребезжание.

Я вздохнул.

— Вы же обо мне разговариваете? Решаете, хочу ли я кушать или замерз, так?

— Пусть остается, — припечатала бабушка, — и Наташу я бы пригласила.

Мама побледнела, я тоже считал, что не надо Наташе, обиженному подростку, участвовать во взрослом разговоре. Я обратился к матери:

— Ма, чего ты хочешь? Вот я здесь, говори.

— Хочу, чтобы вы поехали домой! Дети должны жить с родителями, — сказала она как по писаному.

— Мамуля, попытайся меня услышать. Представь, что с тобой не родной сын разговаривает, а незнакомый взрослый, хорошо? — Она нехотя кивнула. — Это ты делаешь ради нашего блага, да?

Она снова кивнула.

— А что есть благо для человека?

Вопрос поставил ее в тупик, она растерянно заморгала и посмотрела на бабушку в поисках поддержки. Бабушка же растянула губы в хищной улыбке. Н-да, если отец умен и изворотлив, то мама — нет, совсем нет. Или она просто разучилась мыслить самостоятельно?

— Как, по-твоему, правильно и хорошо? — перефразировал я вопрос. — Не для нас, для людей в принципе.

Вместо ответа она закрыла лицо руками и разревелась. При отце мама так не делала: знала, что сочувствия не дождется. И что происходит: манипуляция или нервный срыв беспомощного человека? Мы с бабушкой молчали, ждали, чем закончится. Закончилось тем, что она отвела руки от лица. Ясно: манипуляция.