Вперед, мой челн!

         После чего, причмокивая губами и старательно игнорируя воцарившееся на лицах моряков уныние, он с энтузиазмом поведал им о последних достижениях технической мысли колледжа Святого Ионы, что в Генуе, — водяном винте и движителе, приводящем означенный винт в действие. Если бы по такому винту да поставить на три снаряженных королевой Изабеллой корабля, заявил он, экспедиции не пришлось бы полагаться на ветер. Но до поры, до времени отцы церкви не дозволяют широкого использования движителя из опасения, что выхлопы его могут отравлять воздух, а развиваемая им чудовищная скорость — фатально сказываться на человеческом организме. После чего брат-искромет пустился в долгое и нудное жизнеописание святого покровителя их ордена, Ионы из Каркасона, который изобрел первый реализатор и передатчик херувимов и принял мученическую смерть, взявшись за провод, который считал изолированным.

         В конце концов, паж и переводчик нашли предлог удалиться. Монах, конечно, добрый малый, но жития святых — такая скучища... Кроме того, им хотелось поболтать о бабах.

         Не убеди Колумб экипажи еще один день держать курс на запад, все могло быть иначе.

         На рассвете моряки изрядно приободрились, завидев больших птиц, кружащих над кораблями. Наверняка земля уже недалеко; может быть даже, эти крылатые создания прилетели с берегов легендарной страны Сипанго, где золотом кроют крыши.

         Птицы спустились и сузили круги. Пернатые оказались огромными и престранными на вид. Тела их были плоскими, какими-то тарелкообразными и непропорционально маленькими по отношению к крыльям, размах которых достигал по меньшей мере футов тридцати. Лап у птиц не было — чему почти никто из моряков значения не придал. В своей жизни эти птицы знали только лишь воздух и никогда не опускались ни на землю, ни на море.

         Мореплаватели еще размышляли, что бы это могло значить, когда раздался негромкий звук, словно кто-то прочистил горло. Таким тихим и ненавязчивым был этот звук, что никто не обратил на него внимания; каждому показалось, что кашлянул кто-то в двух шагах.

         Через несколько минут звук стал громче и басовитей, будто звон лютневой струны.

         Все подняли головы. И устремили взоры на запад.

         Но они еще не понимали, что это звенит, словно струна, скрепляющая землю нить, и что натянута нить до предела, а щиплет ее неистовый палец моря.

         Они поняли это не сразу. Тем временем исчез горизонт.

         Когда они это заметили, было уже поздно.

         Рассвет обрушился неожиданно, как удар молнии; нет, не так — эти грохот и сияние были ослепительней и оглушительней любой молнии, любого грома. И хотя три корабля немедленно развернулись, пытаясь уйти левым галсом, течение подхватило их и неумолимо повлекло на запад; сопротивляться было бесполезно.

         Тогда-то роджерианец и пожалел, что на их парусники не установили ни генуэзского винта, ни работающего на дровах движителя, — было бы что противопоставить чудовищным мышцам водной стихии. Тогда-то моряки стали молиться или бесноваться; кто бросился с ножом на адмирала, кто прыгнул за борт, а кто и впал в ступор.

         Только бесстрашный Колумб да отважный брат-искромет не пренебрегли долгом. Весь тот день толстяк-монах сиднем просидел, забившись в угол своей каморки на полуюте, и отстукивал точки–тире коллеге с Канарских островов — до тех пор, пока в небе не поднялась огромная Луна, словно кровавый пузырь на губах умирающего великана. И всю ту ночь брат-искромет сосредоточенно вслушивался в наушники, что-то строчил и перечеркивал, нечестиво бранился и лихорадочно листал криптографические справочники.

         Когда опять с ревом и воем разразился рассвет, монах пулей вылетел из своей каморки, стискивая в кулаке клочок бумаги. В глазах его был безумный блеск, а губы шевелились быстро-быстро, но никто не понимал, что он разгадал-таки шифр. Никто не слышал, как он кричит: «Это португальцы! Португальцы!»

         Уши их были уже глухи к голосу простого смертного. Прокашляться, тронуть пальцем струну — это все была только прелюдия к собственно концерту. И вот зазвучала величественная увертюра; словно повинуясь неодолимому зову трубы архангела Гавриила, Океанос низринулся в космос.