Возвращение в Пустов

— Еще сантиметр, — улыбнулся Шумер.

— А чему тут улыбаться?

«Габен» сосредоточенно надавил, нож оскреб кость и прошел глубже, до упора, до ручки. Шумер безвольно завалился набок.

— Ты куда в мокруху-то, Фитиль? — услышал он испуганный возглас «Николая Алексеевича».

— Не кипиши, — сказал «Габен». — Пациент живучий.

Шумер брызнул кровью и приветствовал асфальт лбом. Раз лавочки нет, можно и так. Он чувствовал, как в двух метрах от него топчутся, не спеша уходить, незадачливые грабители — пока двое курили, третий (Сирота) бил, хэкая, ни в чем не повинную березку, отрабатывая прямой удар. Сердечная сумка срасталась, разрезанные мышечные волокна смыкались наново. Боль затухала, отдаваясь куда-то в шею.

Если я изменюсь, лежа, подумал Шумер, что изменится? Мир или мой взгляд на мир? Или это вещи взаимосвязанные? Ведь, в сущности, я откажу чему-то в существовании. Злу в себе. Злу снаружи. Интересно, эти трое тоже исчезнут? Он дернул ногой.

— Видишь? — проворчал, видимо, заметив это движение, «Габен». — Пациент и пулю в висок выдержит.

— Может, ну его? — сказал «Николай Алексеевич».

— Ждем.

Шумер сжал зубы. Что ж, попробуем. А то скажут, сапожник без сапог. Или, скорее, врачу — исцелися сам. Кто поверит тогда? Может, в этом как раз дело? Просить других измениться, не изменяясь самому, не очень-то справедливо. Правды в словах нет. Значит, становимся лучше. С чего начать? С раздражения, со свежего чувства.

Шумер смирил дыхание. Прости, Олечка. Прости, Семен. Прости, Людочка, Петр, Инна, простите, ребята. Его словно чуть приподняло над землей. Простите.

Я глуп и злопамятен. И косноязычен. И жаден. Нет, попросту скуп. Чулки. Ха-ха, чулки! Ведь пожалел, пожалел! Я боюсь, я много чего боюсь. Во мне сидит жуткий страх неудачи. И желчь четырех поражений отравляет меня. Я боюсь темноты и смерти, чужой смерти, боюсь просьб и людей, сделавших наглость своим вторым счастьем. Я завистлив. Я завидую тем, кто живет, не ведая, что ждет его впереди, завидую их пофигистичности, завидую простоте, странностям, безумствам, завидую целеустремленности того же Бугримова. Вообще завидую Бугримову. Как у него все легко и ладно встраивается в систему, и люди, как винтики, нет, как кирпичики. Мне бы так.

Шумер выдохнул.

Казалось, он стал еще легче. Асфальт под ним вздрогнул и пошел трещинками. Мир вокруг подернулся рябью, будто едва заметная волна воздуха прокатилась по кустам, деревьям, земле, силуэтам домов, неуловимо их меняя. Сердце постукивало, ускоряя движение крови. Хрустнула, вправляясь, ударенная накачанным Сиротой скула.

В стороне, в двух метрах от Шумера тоже кое-что изменилось. К трем грабителям присоединился еще один человек в накинутом на плечи бордовом пальто.

— Ну, что, не хочет ехать? — спросил он.

— Не хочет. Пока, — ответил Фитиль.

— А чего он лежит?

— А я его ножичком поправил. Вы же сказали, что он особенный, вот я и проверил.

— Это ты зря.

Бугримов шагнул к Шумеру и, как несколько минут назад Фитиль, присел на корточки. Лицо его в сумраке казалось участливым.

— Что, Шумерский, тяжела жизнь?

Шумер улыбнулся.

— Бывало и похуже.

— Не надумал?

В пальцах качнулся железнодорожный билет. Шумер привстал на локте, с улыбкой всматриваясь в Бугримова.

— Что? — спросил тот, ощупывая подбородок и щеки свободной рукой. — Что-то не то?

Шумер сел. Спортсмен, обернувшись, перестал бить березу. «Николай Алексеевич» выбросил сигарету.

— Я знаешь, что понял? — сказал Шумер. — Мне только сейчас открылось, и поэтому я благодарен тебе за то, что ты устроил мне этот жуткий творческий вечер. Знаю, ты хотел иного, но так уж вышло.

Он умолк, глядя, как туманятся глаза визави. Бугримов, видимо, лихорадочно пытался сообразить, почему Шумер, который должен быть унижен и раздавлен встречей со своими бывшими учениками, совсем не похож на униженного и раздавленного. Ах, какая была замечательная ловушка расставлена!

— Ты…

— Я понял, — улыбнулся Шумер, — что если хочешь изменить мир, начинать делать это необходимо с себя. Если я становлюсь лучше, добрее, значит, часть будущего мира уже здесь, уже существует, это я сам, и остается только продолжить начатое. Ведь все, что во мне, так или иначе переходит в мир.

— Что ты несешь? — нахмурился Бугримов.

Шумер улыбнулся еще шире.

— А еще я понял, что ты часть меня, Виктор, — сказал он.

Бугримов качнулся назад.

— Я? — он неуверенно хохотнул. — Тебя, смотрю, хорошо ножом поддели-то.

— Нет, ты часть меня, злая, себялюбивая, эгоистичная половинка, которой ничего не надо, только бы быть на вершине. Сладко есть, сладко спать и держать всех и вся в кулаке. Знаешь, я отрекаюсь от тебя.

Бугримов фыркнул.

— Ты думаешь, я — нечто несамостоятельное?

— Ты — мое создание, — улыбнулся Шумер. — Часть меня. Гордыня моя.

— Да? А часть тебя может сделать тебе так? — Бугримов схватил Шумера за шею. — И так?

Он сжал пальцы. Шумер, багровея, кивнул.

— Это ничего… не изменит, — прохрипел он.

— Да?

Вокруг них закрутились пыль, окурки, скукоженные прошлогодние листья. Мелкими бусинами полетела вода.

— Тебя нет, — сказал Шумер. — В новом мире… тебя не будет.

— Ой-ей-ей, как страшно.