Возвращение в небо

Снова нависло надо мной страшное: "Куда?" Проехали мы совсем немного и на скорости развернулись у транспортного самолета. Мне указали на открытую дверцу.

Значит, прощай, донецкая сторонка. Эсэсовцы с допросами и пытками перебрались в глубокий тыл, в меня, судя по всему, отправляют вслед за ними.

Офицер с фотоаппаратом и я оказались вдвоем в большом Ю-52. Мой попутчик отстегнул ремень с кобурой и положил возле себя. Прильнув к иллюминатору, он начал фотографировать.

Тяжелый самолет, ревя мощными моторами, спешил покинуть прифронтовую полосу.

В какое-то мгновение я решил: захвачу пистолет, покончу с офицером, заставлю экипаж лететь на восток. Мысль о свободе овладела всем моим существом, я смотрел на офицера, на его оружие, и напряжение охватило каждый мускул. Если гитлеровец чуть-чуть отодвинется, я брошусь к пистолету. Но офицер, как нарочно, даже не посмотрел в мою сторону. Неужели он испытывает своего "попутчика"? Ведь если не успею схватить пистолет, офицер, не раздумывая, пристрелит меня.

Но он все же почувствовал что-то неладное и неожиданно придвинул ремень к себе. Все мои мышцы непроизвольно расслабились. Я перевел дух...

Летели не долго. Покружив над хмурым, запыленным городом, "юнкерс" пошел на посадку.

Когда умолкли моторы и открылась дверь, офицер покинул самолет. Я остался один. Вскоре двое солдат внесли в салон и опустили на пол человека. Когда те двое ушли, я приблизился к нему.

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, со сложенными на груди забинтованными руками.

Красное обожженное лицо лоснилось от мази, бровей и ресниц не осталось. Даже сапоги на нем обгорели. Разглядывая человека на полу, я увидел на его гимнастерке погоны со звездочками.

Наш летчик!?

- Можешь разговаривать? - спросил я его.

- Могу, - тихо донеслось с пола.

- Что с тобой произошло?

- Сбили. Над Краматорском. Мало у меня оказалось высоты...

- Значит, истребитель... Я ведь тоже истребитель. Разговор на этом оборвался. Вернулся мой попутчик офицер. Снова взревели моторы, и мы полетели дальше.

Когда приземлились у города, вблизи широкой реки, обожженный летчик уже ни на что не реагировал.

А мне приказали выходить.

Меня привезли к двухэтажному, огражденному колючей проволокой дому. Часовой открыл ворота, машина въехала во двор. Из окон выглядывали люди. Часовой подошел к моему охраннику, и солдаты о чем-то долго спорили. Наконец я услышал знакомое "вег!" и соскочил с машины.

Бывшее рабочее общежитие было превращено в тюрьму и лагерь для советских военнопленных авиаторов.

Обитатели лагеря смотрели на меня с удивлением - я был в целых еще сапогах и гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем. На плечах у меня были погоны.

Часовой, ходивший по коридору, отгонял тех, кто пытался пройти рядом со мной. Кто-то силой потащил меня в одну из камер. Дверь закрылась.

Хозяин тесного закоулка назвал себя, уступил место рядом с собой на матраце:

- Будешь жить тут! Мы тебе достанем постель.

Охрана не запрещала узникам собираться в камерах - лишь бы не толклись в коридоре и не мешали часовому нести наряд. Вот почему в нашу клетушку набилось полно людей. Я рассказал о положении на фронтах, о своих злоключениях. Моим заботливым соседом оказался капитан Пальков. Он летал на Пе-2, его машину подбила вражеская зенитка. В этом же лагере находились все члены его экипажа.

Меня знали некоторые обитатели лагеря: в плен они попали недавно, а "Красную звезду" в полках читали регулярно. Вспомнили, видно, и мою статью... Пальков перечислил свои награды, желая вызвать доверие к себе, назвал несколько своих маршрутов - некоторые из них перекрещивались с моими. Мы оба почувствовали расположение друг к другу.

- Я имею кое-какие планы, - шепнул он мне и ушел, чтобы позвать кого-то из своих надежных друзей.

Так я очутился в Днепродзержинском пересыльном лагере для авиаторов при штабе 6-го германского воздушного флота. Те, кому прошлось просидеть в нем больше месяца (здесь задерживали пленных определенной категории и все время допрашивали их), довольно хорошо знали лагерный распорядок, знали кое-что и о внешнем окружении лагеря. Вся энергия и воля, все помыслы и силы этих людей сосредоточивались на одном: бежать! С этой целью устанавливались связи, использовались малейшие возможности для контакта с городом.

Тот, кого привел Пальков, стал потом моим другом на много дней, он прошел со мной большую дорогу и трудные испытания. Это был капитан летчик Виктор Карюкин. Первое впечатление, которое у меня сложилось о нем, подтверждалось затем каждый раз, когда мы, пробиваясь на волю, шли на верную смерть. Он не сплоховал ни в одной опасной ситуации, всегда был таким же собранным, спокойным, мужественным, каким предстал передо мной в первые минуты знакомства.

В этой тюрьме я пробыл суток восемь-девять. В условиях плена этого времени достаточно, чтобы сблизиться с людьми, понять друг друга. Пальков, Карюкин и я быстро сдружились. Нас сроднил дух непокорности, несгибаемость перед ударами судьбы, стремление к свободе.