Возвращение странницы

Последовало долгое, тяжелое молчание. Оно повисло в комнате, оно давило на их сердца. Завтра ее здесь не будет. Им было нечего больше сказать друг другу, потому что этим было все сказано. Если бы он протянул руку, то коснулся бы ее. Но он не мог этого сделать. Они уже расстались, и с каждым мгновением этого молчания каждый мог видеть, как другой отрекается, в то время как рвутся и разбиваются связывавшие их мысли и чувства.

Когда вошла Милли Армитедж, оба оставались на своих местах, и тем не менее каждый прошел долгий путь.

Глава 14

Сенсация в прессе вскоре затихла. В целом она была сдержанной. Связь Энни Джойс с семьей, сходство, которое сделало возможной ошибку в установлении личности, освещались тактично, и постепенно шумиха сошла на нет. Через неделю после возвращения Анны телефон перестал надрываться, а репортеры – шумно требовать интервью.

Анна получила новую продовольственную книжку, которая также содержала талоны на одежду, и поехала в город за покупками с чековой книжкой в сумочке и с сознанием, что на ее счету в банке имеется кругленькая сумма. Она наметила себе очень напряженный день. Проблема заключалась в одежде. У нее было двадцать собственных талонов – и оказалось досадно сознавать, что она не может потратить больше этого до конца января. Кроме этого, имелось пятьдесят талонов, отданных ей миссис Ремидж, которая предпочитала копить деньги для покупки того, что она называла «предметами первой необходимости». И маячила перспектива квоты от министерства торговли, когда ее дело рассмотрят, что, конечно, потребует времени. Восемнадцать талонов за пальто, столько же за юбку с жакетом, одиннадцать за платье, семь за туфли, а затем еще белье – талонам предстояло утекать словно воде сквозь сито. Невозможно было винить тетю Милли за то, что она отдала весь гардероб покойной Анны Джослин тем, кто остался гол и бос в результате бомбежек, но все равно это было крайне досадно.

Затем она должна будет снова завить и уложить волосы, провести косметические процедуры и сделать маникюр. В самом деле, день намечался очень насыщенный, но она бы все равно ждала его с нетерпением, если бы не письмо в ее сумочке. Она старалась уговаривать себя, что дело всего лишь вызывает досаду, не более того.

С этим делом, скорее всего, просто управиться. Она бы могла сделать это сама. Будет не трудно написать – пожалуй, лучше в третьем лице – что-нибудь вроде: «Леди Джослин, в сущности, ничего не может прибавить к тому, что появлялось в газетах касательно смерти Энни Джойс. Она не считает…» Нет, так не пойдет – слишком сухо, слишком свысока. Не годится задевать чувства людей. Совсем простое письмо будет лучше. «Дорогая мисс Коллинз, думаю, что не смогу рассказать вам что-либо, чего вы уже не знаете о смерти бедной Энни Джойс. Газетная вырезка, которую вы вложили в конверт, содержит ту же самую информацию, которой обладаю и я. Я бы встретилась с вами, если бы чувствовала, что это принесет какую-то пользу, но, право же, думаю, что встреча будет горестной для нас обеих». Да, так подойдет.

Она испытала мимолетное сожаление, что не написала и не отправила такого письма. В конце концов, кто будет знать, что Нелли Коллинз вообще писала ей либо она писала Нелли Коллинз? И все же, несмотря на такую мысль, она понимала, что не имеет права скрыть это или что-либо другое и что ответ, который она напишет, если напишет вообще, будет частью чьего-то чужого сценария, а не ее собственного – очень четкого сценария, которого она будет четко придерживаться. На краткий миг она испытала что-то вроде затмения. То было очень странное чувство: в течение одной секунды – шок, подобный шоку от контузии, вызвавшей оцепенение и заторможенность. Это мгновение прошло, и впоследствии ей было бы страшно, если бы она позволила себе подумать об этом.

К счастью, существовало много того, о чем стоило подумать. По-прежнему можно было достать превосходную одежду, но ее необходимо искать и продавалась она по ошеломительным ценам. Она отдала двадцать пять фунтов за юбку с жакетом из хорошего шотландского твида песочно-бежевого цвета в коричневую полоску и крапинку – весьма подобающий костюм. Восемнадцати купонов как не бывало. Пара коричневых уличных туфель и пара туфель для дома – еще четырнадцать. Шесть пар чулок – еще восемнадцать. Она поймала себя на том, что меньше думает о цене одежды, чем о количестве талонов, которые надо за нее отдать.

Прежде чем она успела подумать, что боится, было уже три часа дня. Она стояла, испытывая сомнение между двумя довольно узкими окнами, одно из которых демонстрировало улыбающуюся восковую модель с искусно уложенными золотыми волосами, а другое – белоснежную кисть руки с накрашенными ногтями, лежащую на бархатной подушечке. Задняя часть окон была занавешена очень ярким экраном цвета bleu deroi[4]. Подушечка под кистью руки и драпировка на златокудрой леди были одинакового ярко-розового цвета. На золотом завитке над дверью значилось название парикмахерской – «Фелис». Анна Джослин нажала дверную ручку и вошла.