Возвращение из ада

— Не беспокойтесь обо мне… Напишу, когда будет возможность. Малейшая возможность… Не беспокойтесь… Все выдержу. Ведь я солдат. Нет за мной никакой вины… Все скоро кончится. Уверен. Скоро вернусь к вам. Обними, поцелуй маму, сыночка. Пусть не горюет, хорошо учится. Скажи ему, что отец… — Я запнулся, в горле что-то застряло, и слезы начали меня душить. Я на несколько секунд как бы онемел, не в силах говорить. А тут тюремщик узрел в моих словах что-то недозволенное, то ли намек и крикнул:

— Короче, не положено… Кончай свидание…

— Не мешайте! Будьте человеком! — возмутилась жена и снова заплакала. — За целый год я добилась с таким трудом свидание на десять минут, а вы и слова не даете сказать! Бога побойтесь. Совесть надо иметь… — Она с отвращением отвернулась от тюремщика и повернулась ко мне: — Милый, родной наш, крепись, не падай духом… Этот кошмар скоро кончится. Сердце мне подсказывает. Верю, что есть еще правда на свете. О нас не беспокойся. Много пережили и это переживем. Мы всегда с тобой…

«О нас не беспокойся…» — словно бичом ударили меня ее слова. Как же не беспокоиться? Она меня не хотела расстроить и не обмолвилась и словом о том, как над ней и моей семьей поиздевались и издеваются до сих пор. Не сказала, во что превратили наш дом во время обыска. А ее выгнали с работы как жену «врага народа». Оставили без куска хлеба. Без средств к существованию. Спасибо, друзья, родственники немного помогают ей. Не говорила, что опечатали мой кабинет, а семью втиснули в маленькую, крошечную комнатушку, из которой тоже грозятся выгнать. За ней следят, подслушивают телефонные разговоры. Не может найти работу. Куда ни придет, разводят руками: нет работы для жен репрессированных… Не вышлют ли из города?

Я искал для жены слова утешения и не мог найти. Надзиратель смотрел на нас зверем, ждал, чтобы я произнес хоть еще одно «недозволенное» слово, и он прервет это свидание и выгонит меня из этого мрачного закоулка, не даст добыть тут последние несколько минут.

Я услышал последние слова жены:

— Держись, родной наш. Четыре года войны выдержал, вернулся к нам, надеемся, что и теперь так будет… Этот ужас пройдет. Будем за тебя молиться Богу…

— Кончай болтовню! Время прошло! Наболтались и хватит! — зарычал тюремщик.

Он грубо схватил меня за рукав и толкнул к выходу. В эту минуту ворвался другой тюремщик и стал выталкивать жену. Я с огромным трудом сдержался, чтобы не обругать моего мучителя. Я успел лишь помахать жене рукой и что-то крикнуть.

Трудно сказать, кто из нас в эту минуту был несчастнее — она, которая уходила вся в слезах, или я, что с трудом все время сдерживал себя, чтобы не заплакать. Скорее всего, оба были несчастны.

Кажется, она просила писать ей почаще. Но как и когда писать? Кто-то из узников мне говорил, что нам, «врагам народа», из лагеря разрешается отправлять домой одно письмо в год. В лучшем случае — два. И то письмо должно пройти строжайшую лагерную цензуру, где половину замарают, вычеркнут черными чернилами. К тому же тюремщики постараются сделать так, чтобы ваше письмо пропало в дороге. И так бывает, что родные годами ждут писем от своих несчастных мужей, братьев, женихов…

С разбитой душой я плелся к своей камере. Там меня уже ждали мои собратья по несчастью. Может, что-либо расскажу. Ведь я имел счастье встретиться с женой, получить весточку из дому.

В неведомый путь

Глубокой ночью, когда наша камера, забитая до отказа узниками, валявшимися где попало — на нарах, под нарами, просто на цементном полу, — погрузилась в мертвецкий сон, в коридоре вдруг поднялся невообразимый шум, лязг замков, топот ног. Тут и там раскрывались железные двери, и надзиратели стали вызывать людей: «На этап. С вещами…»

Зеки вскочили со своих мест, настороженно прислушивались и завидовали тем, кого вызывают, — кончаются их муки и начинаются новые…

Изнуренные, заросшие, бледные лица, полные ужаса воспаленные глаза как бы оживились: черт с ним, куда бы ни погнали, лишь бы не гнить в этой мерзкой камере!

Холодный дождь лил, как из ведра. Двор был оцеплен усиленной охраной. Отовсюду доносились команды, ругань, возгласы. Скулили сторожевые псы, готовясь бросаться на толпу узников, прижимавшихся друг к другу, проклиная эту мерзкую погоду и все на свете.

Вот вытянулась вдоль кирпичной стены колонна узников с котомками за плечами, с самодельными фанерными чемоданчиками: все знали, путь предстоит далекий, на край света.

Вдоль колонны бегали надзиратели, пересчитывали зеков, которые ругались, чертыхались, требуя скорее кончать канитель, дать возможность спрятаться от дождя.

И, как на грех, что-то в списках не сходилось, и несколько раз все начиналось с самого начала. А холодный дождь все усиливался. Мы уже промокли насквозь, но ничего не оставалось как ругать нерасторопных грамотеев-начальников, которые то и дело сбивались со счета.