Возвращение из ада

До самого рассвета уже никто не спал. Пошли разговоры, воспоминания, шутки, смех. Проснулись сектанты, и каждый на свой лад стал молиться — кто шепотом, кто громко, вслух.

Сперва новые мои соседи не поверили, что мне не говорили, какой срок я получил. Но это было именно так. Некоторые мудрецы, бывалые узники, спорили, гадали, сколько лет мне отвесили:

— Лет пятнадцать дадут… Им не жалко…

— А я думаю, десятку… Детский срок… Наверное, за анекдотик, — вставил старый бородач, сидевший рядом со мной. Видать — добрая душа, сказал для успокоения.

— Чаво там десятку? Зависит от настроения следователя, могут пришпандорить и четвертак, — крикнул кто-то с верхних нар. — Для интеллигенции не пожалеют… Таперича взялись за интеллигенцию. Усач чтой-то на них рассерчал…

— Со мной сидел один профессор, — вмешался другой, лежавший на полу, — за чепуху дали «вышку»…

— Типун тебе на язык, падло! — прервал его полный детина. — Зачем человека пугаешь? Гад ты! Зачем пугаешь?

— Я вот уже третью неделю копчу в этой богадельне, — вмешался молоденький паренек с первым пушком на щеках. — Сколько в этой камере народу прошло, и все-то десятку, самое большое — пятнадцать… Это камера для малолеток. Вот и человеку, наверно, сунут десятку, и будь здоров!

— Скорее всего так, — перебил бородач. — Кому дали «вышку», сюда не приводили. Глянь в окно. Видишь, здоровый корпус. За тем кирпичным забором… Там сидят осужденные к «вышке». Видишь, сколько там вышек с пулеметами… Какая охрана… Вот там они сидят, несчастные…

— Правду батя говорит, — вставил третий. — А вон левее, по соседству. Там держат тех, кто четвертак получил. А тут десятилетники… Правду говорю…

— Не унывай, сосед… Больше десятки не дадут…

Два дня, не переставая, мои сокамерники спорили, гадали, а на третий день меня вызвали «без вещей», пригнали в маленькую каморку, что возле канцелярии. Тучный, брюхатый тюремный чиновник, круглолицый, с большими серыми, выпученными глазами открыл небольшое окошечко и протянул мне бумажку с карандашом:

— Распишись. Вон там, в углу… Распишись, что читал… Только побыстрее… Прочитай. Понял?..

Я пробежал глазами казенную бумагу, где типографским способом было написано — только вставлена моя фамилия и цифра 10, — что «особое совещание» определило мне десять лет строгого лагерного режима. В специальном лагере КГБ…

Я с презрением взглянул на тучного тюремщика и, ничего не сказав, ткнул ему в окошко шпаргалку.

— Чего швыряешься! — гаркнул он. — Я тебе швырну! Распишись там в правом углу…

— Подписывать такую гадость не буду! — резко крикнул я. — Скажи своим начальникам, чтобы сами подписали эту…

— Ну, ну! Осторожней! Не забудь, где ты находишься! — свирепо закричал он. — Вижу, что мало тебе пришпандорили, контрик, мало! Должен сказать спасибо, что сунули тебе десятку… Десятку на параше можно высидеть… Я бы тебе не пожалел двадцать пять, пять и десять, тогда бы заплясал! — Он говорил, задыхаясь от злости. — Глянь-ка на него! Скривился, как середа на пятницу. Подписывай не подписывай, все равно сидеть будешь у нас как миленький! Доложу, как ты государсвенное поведомление принимаешь. Упекут тебя в такую дыру, откеда не ворочаются, гад! С нами пошутишь, когда все в наших руках…

Он злился, негодовал, смотрел на меня зверем. Вытерев платком вспотевшую рожу, он рявкнул:

— Ну что, подпишешь, нет? Гляди мне, хуже будет! Цельный год у нас сидел и не перевоспитался. Был контриком и таким остался. Как в песне той поется. Мало тебе, гаду, дали. Очень мало!

Он снова просунул в окошко бумажку, но я отказался наотрез подписать ее, как прежде отказывался многое подписывать.

И хотя знал, подпишу я или не подпишу, — от этого не зависит моя дальнейшая судьба, но хотелось лишний раз плюнуть им в лицо, выразить свое презрение.

Отныне время, кажется, поплыло немного быстрее. В шуме переполненной узниками душной камеры все крутилось, гудело, жизнь пошла веселее. Люди ожидали этапа, прикидывали, в какие края может нас забросить судьба-судьбинушка. Вспоминали географию, спорили, шумели. А камера с каждым днем пополнялась новыми и новыми группами узников. Одних уводили, других пригоняли. Все здесь напоминало оживленный вокзал.

Мне предстояло пережить еще одно испытание: долгожданное свидание с женой после целого года разлуки. Хотя бы палачи не забыли об этом. Перед отправлением на этап разрешали короткое свидание с женой, матерью, ребенком. Только с одним из них. Несколько минут на прощание. Подумать только: десять лет разлуки — и десять минут на прощание! Какая жестокость! Я ждал встречи с женщиной, с которой прошел долгий жизненный путь, матерью моего единственного сына, от которых был оторван четырьмя годами войны, а теперь почти годом тюремного заключения.

Бывалые арестанты, узники говорили, что свидание разрешают только с одним членом семьи…

Прошло несколько томительных дней. После обычной утренней суматохи — отправки, принятия тюремной похлебки, уборки, переклички — нас выгнали на прогулку.