Возвращение

Леопольд обходит стороной завтракающих супругов (а может, это вовсе и не супруги?), но мужчина замечает его и встает, можно подумать, что он хочет своим телом прикрыть полуобнаженную женщину. В одной руке он держит бутылку пива. «В такое время года неплохо бы отдыхать на Родосе», — вслух бормочет Леопольд. Он представляет себе эту парочку на пляже фешенебельного курорта, но против ожидания ему не смешно — в любой точке земного шара эти люди были бы точно такими же: пиво, орущий транзистор. В отдалении видны и другие загорающие меж редких, только еще начинающих зеленеть кустов, белизна человеческого тела кажется неуместной, даже среди летней зелени голый человек нечто чужеродное, быть может, только на прибрежном песке он сливается с пейзажем и становится частичкой природы.

Родос, повторяет про себя Леопольд: несколько дней назад он листал рекламный проспект, в котором описывалось все то, что сулит тебе остров, если ты имеешь определенное количество денег, и теперь Родос как наваждение не выходит у него из головы. Иной раз подобное наваждение находит на тебя в замках, старых домах; на кладбищах тебе мерещатся привидения, и никто не знает, как избавиться от этого. Один знакомый рассказывал Леопольду, как однажды в доме, в старой части города, услышал привидение: кто-то тяжелыми шагами поднимался по лестнице, стука в дверь не последовало, знакомый открыл дверь, но за ней никого не оказалось. Через некоторое время шаги послышались вновь, и знакомого охватил необъяснимый страх, даже волосы встали дыбом, то не был страх перед чем-то конкретным, и самое ужасное, что он ничего не мог сделать, чтобы защитить или успокоить себя.

В образе привидений, говорят, являются люди, умершие насильственной смертью, но почему мерещатся слова? Родос далек и недоступен, из понятия он превратился в пустой звук, в ничего не говорящее слово, из которого ушли море, горы и греческий народный танец и которое подстерегает тебя в уголках мозга, чтобы в самый неподходящий момент выплеснуться оттуда.

Уже по-летнему теплое солнце поджаривает тех, кто выбрал свободную минутку и разлегся под его лучами в лесу, кое-где еще покрытом прошлогодней листвой. Никто не спешит, будничные хлопоты и спешка остались там, среди городских домов. И даже Леопольд, прислонившись спиной к стволу сосны, расстегивает рубашку, солнце ласкает его впалую бледную грудь, слепит глаза, греет лицо. Какое блаженство, думает он. В кустах свиристит какая-то птица. Ему жаль, что он не различает птиц, что птицы для него остались общим понятием, как трава и деревья, — нет, названия большинства деревьев он знает, но и это не смягчает его грусти: до чего невежествен горожанин. На желтом в клетку одеяле, животом вниз, лежат две девушки, они просматривают конспекты и учебники; открытые купальники, не скрывающие девичьих красот, позволяют догадываться, как совершенны были бы их тела, не будь на них этих лоскутков материи. После длинной тягостной зимы, когда все ходят закутанные в пальто и шубы, вид обнаженного тела имеет особое очарование, в летнюю пору оно исчезает, летом женщины чересчур оголены. Ушло то время, когда обнаженная женская рука, декольте или колено (особенно колено!) способны были вызвать у мужчины волнение.

Одна из девушек приподнимается, зло смотрит на Леопольда, морщит нос и что-то шепчет подруге. Я нарушил их покой, думает Леопольд, и эта мысль тревожит его, он понимает, что сейчас они возьмут свое одеяло и переберутся куда-нибудь подальше, прочь от его взгляда, от его фривольных мыслей. Но Леопольду приходится самому бежать, он не хочет быть похожим на тех мальчишек и мужчин, которые, жадно пожирая глазами полуобнаженные женские тела, снуют меж загорающих. Леопольд ищет у природы совсем иного — покоя, пения птиц, весенних запахов и места, где б он мог побыть наедине с самим собой. Он застегивает рубашку и, не взглянув на девушек, идет дальше.