Возвращение

Я, наверное, изрядно пьян, подумал Таавет, но когда взглянул наверх, то увидел в небе всего одну холодную луну; будь я пьян, я бы увидел две. Эта мысль все повторялась и повторялась, и неожиданно ему показалось, будто он тот самый школьник, который, обняв друга за шею и спотыкаясь, пытался найти дорогу домой. В тот раз на улице было очень много фонарей, а я видел вдвое больше, рассуждал Таавет… «Виноваты мои родители, — пробормотал он через некоторое время, — они не разрешали мне рюмочки вина, даже когда я уже достиг совершеннолетия. Они бросили меня в мир, к которому я не мог приспособиться…»

Таавету представилось, будто он однажды уже говорил так. Кажется, матери. После того как впервые напился, сам страдал от этого, мать страдала, его тошнило, болела голова, и утро выдалось по-осеннему холодным и дождливым. Он помнил, как, уже заканчивая школу, пришел на вечер, который устраивал их класс, и ему сразу же дали стакан какого-то похожего на чай, обжигающего напитка. Чтобы не стать посмешищем в глазах остальных, ему пришлось выпить этот напиток, затем он пил еще, и последним воспоминанием было, как друг тащил его домой и улица, несмотря на сотни фонарей, все-таки была темной, такой же темной, как обычно… «Нет, я не пьян», — решительно сказал Таавет, посмотрел на синеющий вокруг него мир, на звезды на небе, на все ту же одинокую луну и на каких-то людей, идущих впереди него по дороге. Он был чудовищно одинок.

— Нет, мне хватит, — покачал головой Таавет, когда редактор протянул ему бутылку. Внезапно его тело покрылось испариной, он чувствовал, как пот струится по спине, волосы прилипли к шляпе, и шляпа ледяным обручем сдавила лоб. В тот раз мать выгнала его, он пытался схватиться за что-либо, но все ускользало от него, он стоял на коленях в мокрой траве, и его тошнило, он люто ненавидел свою мать — он, больной ребенок, был вышвырнут из дома. Почему мать не поняла, что он заболел? Почему была жестока к нему? На следующее утро он сказал, что во всем виноваты родители. «Что ж, увидим… — всхлипывая, ответила мать. — Сейчас ты узнал, что это такое, но сможешь ли ты в следующий раз не напиться?» Он смог. Он сдержал слово и больше никогда не позволял себе лишней рюмки. С этого дня он готов был вступить в мир трезвенников.

— Нет, мне хватит, — с отвращением сказал Таавет, когда редактор протянул ему бутылку. Эти двое выпили, ну и пусть накачиваются, пусть попытаются удержаться на ногах, и уж тогда посмеется он. Конечно, они только потому все время и таскали его за собой, чтобы позубоскалить, когда он начнет барахтаться в грязи на четвереньках, но он хитрее их, он сделает вид, будто пьет, а сам пить не станет… И тогда им не над кем будет смеяться, разве что над Оскаром, который, вероятно, вовсе не плохой человек, только ведь в глазах этих вертопрахов все становятся шутами гороховыми, очевидно, эти двое никогда не удосуживались или не могли сделать что-то путное, только трепать языком они умеют. Оскар знает, что делает, и Оскара уважают; что, если крикнуть: да здравствует Оскар, а почему бы и нет? — Да здравствует Оскар!

— Да здравствует! — в один голос заорали редактор и репортер, и тишину разорвали возгласы ура.

— Гляди-ка, Кюльванд начинает оживать, — засмеялся редактор и протянул Таавету бутылку. Таавет сделал вид, будто пьет, но коньяк обжег лишь губы. Если бы вы только знали, голубчики, почему Оскар взял вас в клещи, посмеивался он про себя, настроение улучшилось, и тут ему в голову пришла мысль, которая и вовсе развеселила его.

— Послушайте, Пальм, я тут вспомнил, одна дама просила передать вам свой адрес, ей настоятельно надо с вами поговорить, — сказал он и принялся искать листок из записной книжки, который сунул куда-то в карман, но, не обнаружив карманов, он сел на асфальт, закурил, в голове стучала мысль: он непременно должен найти этот адрес — пусть репортер сам отправляется к этой «поэтической деве» в розовом платье, — в конце концов он все-таки нашел листок, протянул его репортеру, тот зажег спичку и вслух прочитал:

— «Дорогой друг… Я приятно удивлена, что Вы меня не забыли…»

Закончить он не успел, так как Таавет одним прыжком очутился подле репортера и вырвал листок из его рук.

— Да-да, видимо, это не то письмецо, — проблеял редактор. — Похоже, научные сотрудники не в силах забыть девушек захолустного городка, иными словами, встречаются еще порядочные мужчины или, еще лучше, джентльмены.

— Послушайте… — Таавет хотел сказать что-то обидное, но проглотил язык. — Это было… — Однако из этой фразы тоже ничего не получилось, он судорожно сжал в ладони письмо Марре — его больше никто не отнимет у него, а другой рукой достал из нагрудного кармана записку, которая отныне принадлежала репортеру. Поделом ему, пусть подавится этой бумажкой.

На этот раз репортер не стал читать вслух, а лишь спросил, кто такая Хилле Сиймер. Редактор многозначительно кашлянул:

— Весьма ревностный человек, председатель общества книголюбов и, по-моему, довольно-таки недурна собой.