Возвращение

Я не смотрел в ее сторону. Я открыл книгу, роман, который купил, поскольку теперь мне не приходилось любой свободный час тратить на подготовку лекций. Я стал читать, самолет тем временем тронулся с места, затем разогнался по взлетной полосе и поднялся в воздух. Однако прочитанное я совершенно не воспринимал, и мне пришлось по нескольку раз перечитывать одно и то же.

Внезапно меня охватила ужасная усталость. От последних месяцев, от постоянных перелетов и от двойной нагрузки в издательстве и в университете? От перспективы возвращения в издательство, где работа казалась мне скучной, с тех пор как я лицом к лицу столкнулся с историей, пусть и встретил ее только в зале ожидания? Или от той борьбы, которую я много лет назад вел за Барбару? Былые надежды и прошлая печаль вдруг снова ожили, словно прошли не годы, а всего несколько дней.

Самолет набрал высоту, и стюардессы стали разносить напитки. За иллюминатором равномерно мигали габаритные огни на крыле самолета, иногда в просвете облаков показывались мерцающие огни городов. Почему эти огни мерцают, почему они не светятся ровно? Почему мы ощущаем усталость, это бесполезное, бесплодное чувство? Я закрыл глаза. Я представил себе, как Барбара удобно устраивается в кресле через десять рядов от меня, перебрасывается с соседом несколькими словами, раскрывает книгу и пьет красное вино. Я видел перед собой ее лицо: бледная кожа, на которой после второго бокала вина проступает румянец, голубые глаза, маленький шрамик на верхней губе и ямочка над левой бровью. Я разглядел, что на ней черные брюки и красный свитер, что она не похудела и не располнела, и в своих мечтах я настолько отчетливо представил себе, что она сидит в соседнем кресле, что готов был протянуть руку, чтобы коснуться ее. Я стал ревновать ее к пассажиру, сидевшему рядом с ней; я завидовал тому, что он сидит так близко к ней, завидовал той легкости, с которой они вступили в разговор друг с другом, пусть это общение и было лишь поверхностным.

Ревность еще больше усилила мою усталость. Однако усталость не покинула меня и после того, как я прогнал от себя это чувство, вспомнив, как легко все начиналось, о поездках по выходным и о покупке мебели, о целомудрии наших совместных ночевок и о том, как к нам пришла нежность и страсть, о Барбаре, промокшей под дождем и стоявшей перед моей дверью, и о том, как она сидела в кресле, одетая в мои джинсы и свитер, и держала в руках чашку горячего шоколада. Мне даже показалось, что эту усталость вызывают как раз мои воспоминания о прошлом счастье. Это меня напугало, и я начал извлекать из памяти то одно, то другое счастливое событие прошлого: дедушка, встречающий меня на вокзале, Лючия, которая обхватила мою голову и целует меня в губы, мои размышления о справедливости в первые годы работы над докторской, калифорнийский рай, мои успехи в издательстве, Барбара, сидящая на постели и снимающая с себя ночную рубашку, недели, проведенные с Максом, поездка с матерью в Тессин, прощальная вечеринка в Восточном Берлине. То, что эти воспоминания порождали во мне грусть, потому что прошлого было не вернуть, пробуждали во мне печаль, потому что свидетельствовали только о прекрасной стороне отдельных этапов моей жизни, в которых существовала еще и отвратительная сторона, было делом обычным. Так всегда бывает со счастливыми воспоминаниями. Ненормально было то, что воспоминания порождали во мне не только печаль и грусть, но и усталость. Усталость глубокую, глухую, черную.

Напряжение последних месяцев, тоскливая работа в издательстве, проигранная борьба за Барбару — не это вызвало во мне столь неожиданную усталость. Хотя бы потому, что я ведь вовсе и не боролся за Барбару. Я забился в щель, униженный и оскорбленный. Со скукой работы в издательстве я смирился, даже не пытаясь придать этой работе иную, новую, лучшую форму. Да и в университете в последние месяцы я не слишком-то напрягался. Я сохранял дистанцию, с этой дистанции наблюдал за другими и за их проблемами, о своих же проблемах никому не говорил, а потом расставался со всеми, прежде чем могла возникнуть неприятная и тяжелая ситуация. Я ничего не делал с полной самоотдачей, так от чего тут было напрягаться? Стюардесса принесла мне две бутылочки вина, я налил в стакан остатки вина из второй бутылочки. То, что я не вложил всю душу в отношения с Лючией, я не воспринимал как неудачу; я был слишком юн для этого. У дедушки и бабушки я оставался Парсифалем,^[26] хотя в один прекрасный день стал уже достаточно зрелым для того, чтобы выспросить их и потребовать объяснений. Работая над докторской диссертацией, я был слишком влюблен в красивую игру мыслей, чтобы втиснуть их в рамки логической системы. Я бы мог занять более прочное положение в калифорнийском раю и в жизни Макса, а что касается моей мамы, то в этом случае я давно оставил всякие попытки сближения и очень рано от нее отделился. Я не поступил с ней несправедливо; она вела себя не намного лучше. Однако плохо я сделал именно себе.