Возмущение праха

На улице, от первых же глотков воздуха, мы мгновенно опьянели и оба одновременно засмеялись — просто так, от ощущения избавления, легкости и свободы. Наш смех привлек бдительного Гориллу, он возник из кустов перед нами, и мы ему на прощание кивнули: Полина — по-приятельски, а я — по крайней мере, хотел — со служебной деловитостью, но вышло, наверное, тоже по-приятельски. Он же, не опускаясь до подобной фамильярности и, вероятно, считая ее унизительной привилегией нанимателей, коротко мигнул круглыми глазками в качестве опознавательного сигнала «Я свой». Нам тут же стало снова смешно, и мы, не считаясь с эмоциями Гориллы, продолжали веселиться.

Все так же держась за руки, мы шли по аллее старых, доживающих свой век тополей, с наслаждением ступая по мягкой упругой земле. Ночи уже стали темными, и сферические очаги зелени, выхватываемые из, черных крон редкими фонарями, пробуждали воспоминания о южных бульварах.

Разговаривать не хотелось, в словах нужды не было, но отсутствие слов я не смог бы назвать молчанием, и Полина, я думаю, тоже. На набережной она взяла меня под руку и, дурачась, старалась идти строго по одной линии, будто шла по рельсу или по проволоке. Исходящие от ее руки ритмичные легкие толчки разбегались чувственными волнами по моему телу, и, подчинившись их ритму, я бездумно ожидал повторения этих импульсов, как ждут у моря каждой следующей волны прибоя.

По воде мимо нас прострекотал катер, прочертив в темноте красную линию фонарем левого борта.

Она встревоженно проводила катер глазами, рука ее вдруг напряглась, и походка стала тяжелой.

— Это было так омерзительно… меня до сих пор трясет.

— Постарайся все это выкинуть из головы… хотя бы на время. — Я осторожно обнял ее за талию.

— Да, да, — заговорила она торопливо, — конечно, я все это выкину сейчас же из головы! За этим дело не станет.

Она внезапно остановилась и, когда я удивленно к ней обернулся, повисла на моей шее и впилась в меня жадным поцелуем, затем так же резко отстранилась. Ее движения показались мне конвульсивными, а голос звучал нервно и хрипло:

— Мы с тобой рабы похоти, мы забыли, что нам следует целоваться! Какая любовь без поцелуев? Это древнее и почтенное занятие! — Она опять прильнула ко мне.

С ней явно творилось что-то не то — более всего это походило на начало истерики.

— Нам просто нужно четыре стены, — сказал я как можно мягче, — сейчас я поймаю машину, продержись еще хоть немного.

— О да, — согласилась она, взяла меня снова под руку и продолжала уже на ходу, все так же нервно и громко, почти крича, словно обращаясь к окрестностям: — Нам нужно четыре стены, не то мы потерпим моральный крах прямо здесь, под открытым небом, на этом грязном газоне!

Ее голос вспугнул с воды чаек, и, пронзительно крича, они заметались над нами. Какое-то время она молчала, и я подумал — авось пронесет, потому что мы уже подходили к мосту, на котором мелькали изредка фары автомобилей. Вдалеке на фоне дымного лилового неба маячили огни телебашни.

Но у въезда на мост, как на грех, расположился гаишник, молодой парень, слоняясь около своего мотоцикла, он со скучающим видом поигрывал жезлом.

Я когда-то читал, что наличие постороннего зрителя стимулирует истерику, и это, увы, оказалось чистейшей правдой. Завидев его, Полина заговорила опять, причем с явным расчетом, чтобы он ее слышал:

— Тебе не понять, как я счастлива! Ты не понимаешь, что значит быть просто нормальной женщиной! Женщиной, которая хочет всего одного мужчину, и именно того, который сейчас со мной!

Парень, от удивления подняв жезл к плечу, разглядывал нас с любопытством. Его внимание вдохновило ее на продолжение речи:

— Да, да, и я не хочу ни колоколен этого города, ни телебашни, ни этого усатого молодца, ни его жезла, ни даже выхлопной трубы его мотоцикла!

Она сильно взвинтила себя, и мне ничего не оставалось, как начать с ней целоваться, одновременно сделав извиняющийся жест рукой, ибо я не желал никакого скандала.

— По-моему, твою бабу заносит, — философски заметил парень, — хочешь, тормозну тебе тачку?

Я успел в ответ только молча кивнуть, потому что она открыла рот для новой тирады, и мне пришлось опять заслонить эту амбразуру долгим поцелуем, длившимся, пока гаишник, махнув жезлом, не остановил какой-то драндулет. В машине она тоже не хотела сидеть спокойно, я целовал ее отчаянно и непрерывно, и она постепенно обмякла, а губы сделались влажными и податливыми.