Вожак

Небо изменилось. На горизонте по-прежнему вставало зарево, но облака над пылающим костром налились темной зеленью. Мягко-багровые по краям, облака стремительно превращались в тучи. В разрывах сияло бутылочное стекло, за которым плескались чернила каракатицы. Налетел ветер, поднял смерчи песка. Стало зябко, жадные пальцы зашарили по телам, которые числа, огонь, могущество; проникли в сокровенные тайники. Граница Крови отпрянула рывком: так отступает боец, готовя контратаку.

— Слышите?

Гром тяжкой тушей лёг на пустыню. Удары далёкого набата, подобные ударам дубины, обмотанной тряпьём — звук давил, вынуждал морщиться, вжимать затылок в плечи. Любая попытка сопротивления грозила обмороком. Сокол упал ниже, пошёл широкими охотничьими кругами. Восьмирукий танцор прекратил движение, заметив, что танцует в навязанном ритме. Паук угрожающе щелкнул жвалами, пятясь назад. Лишь ангел сиял прежней голубизной, не трогаясь с места.

— Сердце, — сказала Рахиль. — Пульс изменился.

Папа Лусэро взмахнул передними лапами:

— Чего мы ждем? Инфаркта?

Сумерки валились отовсюду. Песок обагрила роса: россыпи блестящих капель. Пульс, вспомнила Рахиль. Ее муж работал врачом-кардиологом в НЦ сердечно-сосудистой хирургии. Пульс — умелый подсказчик. Временные промежутки, разделяющие удары сердца, редко бывают одинаковыми. Сердцебиение — не хронометр, а виртуоз, играющий на ударных. Наш слух не различает ускорений и запаздываний, но именно они превращают мертвый стук в живую музыку. Сердце — импровизатор, умеренная хаотичность — признак здоровья. Если пульс стал механически точен, у человека — прединфарктное состояние…

Гром бил ровней метронома.

— Уходим, — приказала Рахиль. — Скоро здесь будет ад.

В устах гематрийки это не было метафорой.

* * *

— Нагуаль, — Манойя указал на ягуара, дремлющего под фикусом. — У меня тоже был свой нагуаль. Оцелот, довольно крупный. Теперь нет. Наверное, больше не будет никогда.

— Кошку, — предложил Марк. — Хочешь кошку?

Манойя заинтересовался:

— Кошку? Большую?

— Обычную. Рысь нельзя. Они у нас злые.

— Я попробую. Позже.

— Поможет?

— Не поможет, но надо пробовать. Так сказал доктор.

— Надо пробовать, — эхом повторил Марк.

Пошел дождь: мелкий, теплый. Сотня капель высадилась во дворе, как десантная центурия. В зеркальной броне отражался свет ночника, укрепленного на кронштейне балкона. Автоматика вспомнила службу, растянула силовой капюшон, и вторжение захлебнулось. Остался звук: суховатый шепоток. Блок звукоизоляции мог бы вырвать дождю язык, превратить в немого, но инструкции министерства здравоохранения рекомендовали делать это лишь по личному требованию проживающих. Шелест капель, утверждали врачи, благотворно влияет на взвинченные нервы. В представительствах нервы круглые сутки: никаких дождей не хватит.

— Надо было тебя убить, — сказал Манойя. — Всех вас.

— Надо было. Вы сглупили.

— Все вышло бы по-другому. Когда вы прилетели, и мы вас нашли… Надо было убить. Сразу. Всех. Отправить в солнце. Трупы сжечь. Все бы сложилось иначе. Я не попал бы в плен. Не потерял нагуаля. Не курил здесь, с тобой. Я прав?

— Информативные конструкции речи? Тренируешься?

— Я прав?!

— Прав, — согласился Марк. — Кое в чем.

Диалог вплетался в бормотание воды.

— У меня был друг, — Манойя бросил окурок в утилизатор, промахнулся, но вставать не захотел. Достал вторую сигарету, щелкнул зажигалкой: — Он погиб. Меня взяли в плен, а его накрыло взрывом. У меня есть жена. Или правильней говорить: была жена? Она дома. А я не знаю, что вы делаете у меня дома. Спрашивал доктора, он молчит. Ты ведь тоже ничего не скажешь?

— Яркость линии гелия падает. Возникли линии магния и кремния. Зафиксированы всплески потока свободных нейтронов…

— Это у меня дома?

— Да.

— Что это значит?

Марк не ответил.

— Надо было вас убить, — в третий раз повторил лейтенант. Мертвенностью интонаций он напоминал гематра. — У меня был друг…

— У меня был друг, — эхом откликнулся Марк. Декурион Жгун был ему не другом, а подчиненным, одним из отряда, но это мало что меняло. — Он погиб. Он хотел взять астланина в рабство. В такое рабство, какое ты и представить не можешь. Астланин ушел в солнце, а моему другу сожгло мозг.

— Рабство? — без особого интереса спросил Манойя. — Нас нельзя брать в рабство. Нас можно брать в плен. Можно отправить в солнце. А в рабство — нет, нельзя. Неправильно.

— Будь оно проклято, ваше солнце!

— Наше, — поправил Манойя. — Наше солнце.

И уточнил из облака дыма:

— Ты ведь астланин?

— Я помпилианец.

Шерсть на загривке встала дыбом. Ворчание поселилось в глотке. Губы растянулись, обнажая клыки. В зрачках зажегся желтый огонь.

— Настоящий помпилианец! Стопроцентный!

Катилина, закричал Марк. Спасибо, Катилина. Я запомнил твои слова. Я не зря назвал ягуара твоим именем. Слышишь меня, Катилина?

— Ты молодец, Манойя. Ты напомнил мне, кто я такой…

Дождь притих, вздрагивая.

— Кровь? Наша кровь — другая.