Воспоминания современников об А. П. Чехове

Переписка возобновляется с моего отъезда в Москву в начале августа по 23 октября и прерывается приездом Антона Павловича в Москву с пьесой «Три сестры» до половины декабря, когда Антон Павлович отправляется на юг Франции, в Ниццу, где он прожил около трех месяцев, сильно волнуясь ходом работ в театре над постановкой «Трех сестер».

В Москве он смотрел «Когда мы — мертвые пробуждаемся». К Ибсену Антон Павлович относился как-то недоверчиво и с улыбкой, он казался ему сложным, не простым и умствующим. Постановке «Снегурки» А. П. тоже не очень сочувствовал; он говорил, что мы пока не должны ставить такие пьесы, а придерживаться пьес типа «Одиноких». Переписка тянется с 11 декабря 1900 г. по 18 марта 1901 г. В начале апреля я ненадолго приезжала в Ялту, а с половины апреля идет опять переписка.

В половине мяч 1901 г. Антон Павлович приехал в Москву. 25 мая мы повенчались и уехали по Волге, Каме, Белой до Уфы, откуда часов 6 по жел. дор. в Андреевский санаторий, около ст. Аксеново. По дороге навестили в Нижнем Новгороде А. М. Горького, отбывавшего домашний арест.

В Аксенове Антону Павловичу нравились природа, длинные тени по степи после шести часов, фурканье лошадей в табуне, нравились флора, река Дема (Аксаковская), куда мы ездили однажды на рыбную ловлю. Санаторий стоял в прекрасном дубовом лесу, но устроен был примитивно и жить было ему неудобно при минимальном комфорте. Даже за подушками пришлось мне ехать в Уфу. Кумыс сначала пришелся по вкусу Антону Павловичу, но вскоре надоел, и, не выдержав 6 недель, мы отправились домой в Ялту через Самару по Волге до Царицина и на Новороссийск. До 20 августа мы пробыли в Ялте, затем мне надо было возвращаться в Москву, — возобновлялась театральная работа.

И опять начинаются разлуки и встречи, только расставания становятся еще чувствительнее и мучительнее, и уже через несколько месяцев после первой же из них я стала сильно подумывать не бросить ли сцену. Но рядом вставал вопрос, — нужна ли Антону Павловичу просто жена, оторванная от живого дела; я чуяла в нем человека-одиночку, который, может быть, тяготился бы ломкой жизни своей и чужой. И он так дорожил связью через меня с театром, возбудившим его живейший интерес.

Я невольно с необычайной остротой вспомнила все эти переживания, когда много лет спустя, при издании писем Антона Павловича, я прочла его слова, обращенные к А. С. Суворину еще в 1895 г.: «Извольте, я женюсь, если вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я — в деревне (он жил тогда в Мелихове), и я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день».

Я не знала тогда этих слов, но чувствовала, что я нужна ему такая, какая я есть, и все-таки после моей тяжелой болезни в 1902 году я опять серьезно говорила с нашими директорами о своем уходе из театра, но встретила отпор.

С этой поры жизнь А. П. больше, чем прежде, делится между Москвой и Ялтой; начались частые встречи и проводы на Курском вокзале и на вокзале в Севастополе. В Ялте «надо» было жить, в Москву «тянуло» все время. Только зиму 1903–1904 года доктора разрешили ему провести в столице, и как он радовался и умилялся на настоящую московскую снежную зиму, радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок, своей новой шубе и бобровой шапке!

Первое представление «Вишневого сада» было днем чествования Чехова литераторами и его друзьями. Его это утомляло, он не любил показных торжеств.

Первое представление «Чайки» было торжеством в театре, и первое представление последней его пьесы тоже было торжеством, но как непохожи были эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не знаю, может быть, теперь эти события окрасились так, благодаря всем последующим, но что не было ноты чистой радости в этот вечер 17 января, — это верно. Антон Павлович очень внимательно, очень серьезно слушал все приветствия, но времена ми он вскидывал голову своим характерным движением, и казалось, что на все происходящее он смотрит с высоты птичьего полета, что он здесь не при чем, и лицо освещалось его мягкой, лучистой улыбкой, и появлялись характерные морщины около рта, — это он, вероятно, услышал что-нибудь смешное, что он потом будет вспоминать и над чем неизменно будет смеяться своим детским смехом…

Вообще Антон Павлович необычайно любил все смешное, все, в чем чувствовался юмор, любил слушать рассказы смешные и, сидя в уголке, подперев рукой голову, пощипывая бородку, заливался таким заразительным смехом, что я часто, бывало, переставала слушать рассказчика, воспринимая рассказ через Антона Павловича. Он очень любил фокусников, клоунов.