Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

Чем же, кроме бессмыслия, объяснить явления вроде прокламации, вчера полученной в нескольких московских домах? Не скроем от себя, что в этих явлениях сказывается общественная язва, воспитанная нашим ближайшим прошедшим: привычка смотреть на всякое общее дело, касающееся существенных интересов целой России, всего русского народа, как на дело, в котором заинтересовано будто бы одно правительство.

В заключение не можем не сказать, что г. фон Бисмарк совершенно не прав в своих нападках на немецкое равнодушие к национальным интересам Германии. Прусские прогрессисты себе на уме в своем великодушии к Польше: оппозиционные члены очень ясно говорили в прусской палате депутатов, что Пруссия ни за что не уступит полякам ни Данцига, ни Эльбинга и ни одной пяди земли, обработанной немецкою предприимчивостью. За такое великодушие немецкие прогрессисты утешают себя надеждой, что поляки откажутся, разумеется в их пользу, от притязаний на наши Остзейские губернии. Порицания г. фон Бисмарка заслужили бы только мы, русские, если б остались безответными перед подобными претензиями. Но мы не посрамим себя такою безответностью. Мы чувствует себя народом великим и сильным. Мы еще постоим за себя и в то же время, с Божиею помощию, не забудем о долге справедливости к родственному нам народу польскому, как только польский патриотизм успокоится, отрезвится и войдет в должные пределы.

М. Н. Катков ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ С ПОЛЬШЕЙ?

Итак, что же нам делать с Польшей? Обидный вопрос! Совестно задавать себе этот вопрос в нынешнюю торжественную минуту, когда так высоко поднялся строй патриотического чувства на Руси. Что нам делать с Польшей? Посмотрим, однако ж, что нам делать с Польшей. Можно представить себе в виде предположения три случая, которыми исчерпывается весь этот вопрос без остатка. Можно дать Польше нечто вроде того, чем она пользовалась с 1815 по 1830 год, - особенное политическое устройство, только при династическом соединении с Россией. Можно вообразить себе отторжение Польши, с тем ли, чтоб она существовала как особое государство, или чтоб она вошла в состав других государств.

Наконец, представляется возможность полного политического соединения Польского края с Россией.

Первое предположение было уже испытано историей. Это факт, доказывающий совершенную невозможность дать когда-либо польскому вопросу такое решение. Этот прискорбный факт нашей истории является грозным изобличителем всякой мысли о возможности дать соединенному с Россией владению особую политическую и тем паче привилегированную организацию. Что еще было возможно в прежнее время, когда русское народное чувство, при всей силе и энергии, было темно в своих заявлениях, о том невозможно думать в настоящую пору, когда русский народ вышел из темной области одного инстинктивного чувства, из сферы бессознательного исторического творчества, когда он уже сознает свое достоинство и требует себе чести посреди других народов, и когда всякое оскорбление этого достоинства, всякое нарушение этой чести отзывается в нем с возрастающею энергией сверху донизу, до последней глубины. Всякая попытка решить дело с Польшей в этом смысле омрачила бы наше будущее, была бы виною глубокого внутреннего упадка и не только не примирила бы Польши с Россией, но подвергла бы народ наш тяжким испытаниям и бедствиям.

Если бы нам удалось как-нибудь уладить в этом смысле наши затруднения с Польшей при опасности подорвать чувство нашего народного достоинства и отравить все источники нашей обновляющейся и входящей в силу народной жизни, то мы только отсрочили бы эти затруднения, которые встали бы с новою силой и нашли бы в нас несравненно меньшую силу отпора; мы только с непростительным малодушием променяли бы меньшее зло на большее. Кто не будет согласен, что лучше расплатиться с меньшим долгом, когда у нас больше денег в руках, чем потом расплачиваться с увеличившимся долгом при уменьшившихся средствах к расплате? Кто не скажет, что поступить так значило бы готовить себе или ближайшим потомкам своим неизбежное банкротство?

Несчастная комбинация, которую выманили у нас в 1815 году, осуждена историей, и возвращаться к ней невозможно. Мы не имеем права переделывать историю, мы не можем идти вспять. Кровь, пролитая в 1830-31 годах, есть нечто посильнее простого логического опровержения ошибочной мысли. Ею поплатились мы за наш промах. Кто осмелится сказать, что эти многие тысячи русских людей, павших за восстановление расторгнутой связи между Россией и Польшей, не тяготеют над нами всею силой неискупимого обязательства? Мы не можем, мы не смеем считать эти тысячи жертв бесплодною жертвой несчастной ошибки и не можем повторить ту же ошибку, как будто этих жертв вовсе не было и как будто русская кровь не имеет в себе никакой обязательной силы даже для русских. Мы не можем перешагнуть через нее; мы не можем сделать того, против чего вопиет она и что она нам запрещает...