Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

По мере того, как взгляд на польский вопрос стал проясняться, в обществе происходила реакция и все спешили громогласно отречься от сочувствия полякам. Первый сигнал к этому был подан петербургским дворянством на обыкновенных выборах, происходивших в феврале 1863 года. Дворянство представило государю адрес, проникнутый патриотическими чувствами и заявлениями всеобщей готовности ополчиться против врагов России. Дворянство постановило, на случай войны, жертвовать ежегодно до прекращения ее 7 часть своих доходов. Адресу этому откликнулась вся Россия. Отовсюду посыпались к государю адресы и многие были присланы при депутациях с заявлением тех же чувств. Явление это было глубоко утешительно для всякого русского. Все почувствовали свою силу, и эти заявления остались не без влияния на Европу и на наши к ней отношения. Тон ее стал менее требователен и не столько, кажется, ноты наши, как этот патриотический гул вынудил их оставить нас в покое.

В такое-то время, после предварительных совещаний, 1-го мая 1863 г. назначен был виленским генерал-губернатором член Государственного совета, генерал от инфантерии Михаил Николаевич Муравьев. Ему подчинены были и губернии Витебская и Могилевская, управлявшиеся на общем основании, и даны права командира отдельного корпуса в военное время.

Еще за несколько дней до назначения М. Н. Муравьева в приказе (но когда государь уже объявил ему свою волю), я получил приглашение явиться к нему к 11-ти часам утра.

Муравьев жил в то время на Литейной, в доме Министерства уделов. Уволенный за несколько месяцев перед тем от звания председателя Департамента уделов, он оставался еще на прежней своей квартире в ожидании отделки помещения в собственном своем доме. Когда я пришел, в приемной было уже человек 5 или 6; я ждал с полчаса. Наконец дверь отворилась и быстрыми шагами вышел из нее Михаил Николаевич. Сказав несколько слов со стоявшими выше меня, он просил меня к себе потолковать. Я вошел за ним в огромнейший кабинет, который был перегорожен шкафами с книгами. Он расспрашивал меня очень подробно..., остался по-видимому мной доволен и сказал, что зачислит в свою канцелярию, но просил зайти через несколько дней, так как нет еще приказа о его назначении, а до того он не может сделать ничего положительного.

М. Н. Муравьев приветливо отпустил меня, но я долго не мог освободиться от того впечатления, которое он на меня произвел. Я все припоминал свои слова, боясь - не сказал ли какой-нибудь глупости и вообще чего-нибудь лишнего, - так сильно было произведенное им на меня впечатление. Это не было обыкновенное чувство подчиненного перед начальником, ибо я не имел тогда ни малейшего понятия о служебной зависимости и смотрел на все взглядом светского человека.

Дня через три, кажется, 4-го мая, я отправился снова на Литейную и снова очутился в большой приемной, где на этот раз было уже более ожидающих. Между прочими тут находились отставной генерал-лейтенант Энгельгардт, назначаемый губернатором в Ковно, и флигель-адъютант полковник граф Бобринский⁹³, только что назначенный накануне губернатором в Гродно. В этот раз мне пришлось ждать подолее и я увидел уже дежурного чиновника со списком в руках. Он подходил к каждому и спрашивал чин и фамилию и тотчас записывал. Наконец двери кабинета растворились, и Михаил Николаевич теми же маленькими, но быстрыми шагами вышел к нам. Графу Бобринскому он сказал несколько любезных фраз по-французски и поздравил его с назначением. Затем быстро обратясь ко мне: «Ну, теперь я уже приказал вас зачислить. Принесите в канцелярию ваши бумаги и начните заниматься». Я откланялся. Меня привели по другую сторону парадной лестницы в маленькую комнатку, откуда постоянно выходили и входили какие-то господа. У окна на кресле сидел известный полковник Лебедев (бывший редактор «Инвалида», автор многих статей, в том числе и о тюрьмах; им написана монография: «Гр. Петр и Никита Панины»). Меня подвели к нему, как к начальнику, и просили любить меня и жаловать. Он очень был приветлив, много шутил и несколько меня приободрил.

Канцелярия была целый день полна народом: из постоянных чиновников был собственно один я. Все прочие были временные чиновники, прежде служившие под начальством М. Н. Муравьева и взятые лишь для кадра на первые дни. Тут сочинялись предписания о введении военного положения во всех губерниях и уездах Северо-Западного края, об устройстве сельских караулов, об учреждении разных следственных комиссий. Дня через три стали являться разные чиновники, все по два, командированные из разных министерств. Таким образом нас оказалось 10 или 12 человек. Писарей вовсе не было, наподобие дипломатической канцелярии. Действительно, все бумаги здесь составляли важные в то время тайны, занимались и утром, и после обеда, от 8 часов до поздней ночи. Дня за два до отъезда, уже часу в 11-м вечера, велено было написать какую-то длинную инструкцию в 10 экземплярах, так что пришлось всем писать под диктовку одного, чтобы поспеть к утру. Удовольствие это продолжалось до 3-го часа ночи.