Воспоминания благовоспитанной девицы

Но настал день, когда моя система рухнула. В течение семи лет я дважды в месяц исповедовалась у аббата Мартена; я рассказывала ему о своих душевных порывах, каялась в том, что причащаюсь без воодушевления, рассеянна в молитве, редко думаю о Боге; на рассказ о моих возвышенных прегрешениях аббат отвечал высокопарными наставлениями. Однажды, вместо того чтобы последовать обычному ритуалу, он заговорил со мной будничным языком: «До моих ушей дошло, что моя маленькая Симона переменилась… что она стала непослушной, неугомонной, что она дерзит, когда ее ругают… Впредь надо обращать внимание на подобные вещи». Мои щеки вспыхнули; я с ужасом смотрела на самозванца, которого долгие годы принимала за выразителя воли Божией. У меня возникло ощущение, будто он задрал сутану, а под ней оказались юбки святош; церковное облачение было лишь маскарадным костюмом, под которым пряталась жадная до сплетен кумушка. Исповедальню я покинула кипя гневом и решила, что ноги моей больше там не будет; для меня стало так же невозможно преклонить колени перед аббатом Мартеном, как перед «воробьиным пугалом». Завидев в школьном коридоре черный подол его сутаны, я пряталась, и сердце мое начинало учащенно биться; при виде аббата я испытывала физическое отвращение, как если бы в результате сделалась соучастницей какой-то совершенной им непристойности.

Думаю, он был сильно удивлен, но счел себя обязанным хранить тайну исповеди; я не слышала, чтобы он кому-нибудь жаловался на мое отступничество; объясниться со мной он тоже не пытался. Постепенно мы оба свыклись с нашим разрывом.

Бог вышел невредим из этой авантюры, но едва-едва. Если я так поспешно отреклась от своего духовника, то лишь для того, чтобы заглушить страшное подозрение, от которого на мгновение померкло небо: а что если Бог — мелочный придира, похожий на старую ханжу, что если он глуп? Пока аббат вещал, рука дурака, отвесив мне подзатыльник, гнула, гнула мою шею, тыкала меня лицом в землю; она хотела заставить меня до самой смерти слепо ползать в грязи, впотьмах; надо было навеки распрощаться с правдой и свободой, со всякой радостью; жизнь превратилась бы в мучение, в позор.

Я вырвалась из тисков этой свинцовой руки; всю ненависть я направила на предателя, который обманом присвоил себе роль медиума, выступающего от имени Бога. К тому моменту, как я покинула часовню, Бог был уже восстановлен в своем всеведущем величии, небо худо-бедно починено. Потом я долго бродила под сводами Сен-Сюльпис в поисках нового духовника, который не стал бы осквернять низменными человеческими словами послания свыше. Я пробовала исповедоваться рыжему, затем черноволосому священнику; последний заинтересовался моей душой. Он подсказал мне темы для размышлений и всучил для прочтения «Очерк по мистической и аскетической теологии». Но в просторной строгой церкви я чувствовала себя не так уютно, как в школьной часовне. Мой новый духовник не был дан мне с детства, я выбрала его почти наугад: я не чувствовала его Отцом, которому можно целиком довериться. Одного священника я уже осудила, отреклась от него; теперь никто и никогда не будет для меня верховным Судьей. Никто на земле не будет представлять Бога: я осталась с ним один на один. Но в сердце мне закралась тревога: кто же он все-таки? Чего именно он хочет? На чьей он стороне?