Воспоминания благовоспитанной девицы

Отец мой был неверующим; лучшие писатели и величайшие мыслители разделяли его скептицизм; в церковь ходили в основном женщины. Меня начал смущать этот парадокс: обладание истиной являлось привилегией женщин, тем не менее все безоговорочно ставили выше мужчин. Все же я считала, что нет беды страшнее, чем потерять веру, и пыталась оградить себя от этой опасности. Я довольно далеко продвинулась в изучении теоретических религиозных вопросов, дополнив их уроками апологетики; на всякое замечание, направленное против утверждаемых мной истин, я умела найти изворотливый ответ; я не знала только, как доказать эти истины. Аллегория часов и часовщика не казалась мне убедительной. О страдании я знала слишком мало, чтобы использовать его в качестве аргумента против Всевышнего; гармония мира казалась мне чем-то само собой разумеющимся. И Христос, и множество святых творили на земле чудеса: я отдавала себе отчет в том, что единственным гарантом истинности Библии, Евангелий, чудес и видений является Церковь. «Величайшее чудо Лурда — это сам Лурд», — говорил мой отец. Чудесные явления могли убедить только убежденных. В то время я не сомневалась, что Бернадетте действительно явилась Дева Мария в бело-синих одеждах, но возможно, что завтра я буду думать иначе. Верующие признавали, что это порочный круг, и утверждали, что без благодати уверовать нельзя. Я не считала, что Бог обманул меня, раз я не испытала на себе эту благодать, но все же мне хотелось получить какое-нибудь неопровержимое доказательство, за которое можно было бы уцепиться. Я нашла только один веский довод: голоса Жанны д’Арк. Жанна д’Арк принадлежала истории; мой отец, равно как и мать, к истории относились с уважением. Жанна д’Арк не была ни обманщицей, ни блаженной — как же можно не считаться с ее опытом? Все произошедшие с ней необыкновенные вещи подтверждали существование Бога: она слышала голоса и говорила с ними, это было научно доказано, и я не понимала, как отец мог не принимать во внимание этот факт.

Однажды вечером в Мериньяке я, как обычно, стояла в своей комнате, облокотись на подоконник; волна тепла поднималась от хлева в глянцевое небо; я начала было молиться, но религиозный порыв спал. Я провела день за поеданием запретных яблок и чтением недозволенного Бальзака: в книге описывалась непонятная идиллия человека и пантеры; мне захотелось, перед тем как заснуть, посочинять всякие небывалые истории, от которых я приду в необычное состояние. «Это грех», — сказала я себе. Невозможно было и дальше хитрить: систематическое, упорное непослушание, ложь, нечистые помыслы складывались в поведение далеко не невинное. Я запустила руки в свежую зелень лавровой вишни, прислушалась к плеску воды и поняла, что ничто не заставит меня отказаться от земных радостей. «Я больше не верю в Бога», — сказала я про себя без особого удивления. Это была очевидность: если бы я в него верила, разве могла бы я с такой легкостью оскорблять его? Мне всегда казалось, что с точки зрения вечности этот мир ничего не значит; но он значил, потому что я его любила, и совершенно неожиданно свою значимость потерял Бог. Вдруг оказалось, что за его именем скрывается мираж. Уже давно мое представление о нем очистилось и сублимировалось настолько, что он потерял всякое лицо, всякую конкретную связь с миром и даже, постепенно, самою сущность. Совершенство Бога исключало его реальное существование. Поэтому я не так уж и удивилась, когда обнаружила, что его нет ни в моем сердце, ни на небе. Я не отрицала его, чтобы избавиться от навязчивого попечительства: напротив, я заметила, что он уже не вмешивается в мою жизнь, из чего заключила, что он для меня перестал быть.

Я неизбежно должна была прийти к этому перелому. Я была чересчур принципиальна, чтобы, чувствуя на себе Божье око, одновременно принимать мир и отвергать его. С другой стороны, мне было стыдно прикасаться к святыням, не веря в них безраздельно, и утверждать существование Бога, на деле обходясь без него. Мне казалась немыслимой сделка с небом. В сколь бы малом мы ему ни отказывали, это слишком много, если Бог есть; сколь бы мало мы ему ни отдавали, это слишком много, если его нет. Идти на сделку с совестью, выторговывать себе поблажки — такая мелочность мне претила. Я не стала хитрить. Как только мне все стало ясно, я решила раз и навсегда.

Отцовский скептицизм открывал передо мной дорогу; я чувствовала, что не одна на этом рискованном пути. Я испытывала огромное облегчение оттого, что, скинув оковы детства и половой принадлежности, смогла разделить идеи свободомыслящих людей, которыми восторгалась. Голоса Жанны д’Арк перестали меня волновать; мир был полон других загадок, привлекших мое внимание; вера приучила меня к тайнам. Мне было легче вообразить мир вообще без творца, чем творца, соединяющего в себе все противоречия мира. Моя недоверчивость осталась непоколебима.