Воспоминания благовоспитанной девицы

Насколько я помню, роль исполнителя виделась мне малозначащей, потому что, как мне казалось, он создает лишь видимость. Смысл сонаты, в моем понимании, был записан на бумаге; он был вечным и неизменным, как напечатанный в книге текст «Макбета». Создавать — это было нечто иное. Меня восхищало, если в мир привносили что-нибудь новое, реальное. Но единственная область, в которой я могла себя попробовать, была литература. Рисование я понимала как копирование; оно мало привлекало меня, тем более что рисовала я плохо: я воспринимала весь предмет целиком и не умела различить в нем деталей; даже просто нарисовать цветок было для меня непосильно. Зато я умела пользоваться языком, а коль скоро он отражал сущность вещей, то этим я ее выявляла. Моим спонтанным порывом было рассказать все, что со мной происходило: говорила я много, писала с удовольствием. Если в сочинении я воспроизводила эпизод из собственной жизни, то тем уберегала его от забвения; он становился интересен другим людям и тем спасен окончательно. Еще я любила сочинять истории; они опирались на мой собственный опыт и его оправдывали. Как таковые эти истории ничего собой не представляли, но они были единственные в своем роде, незаменимые, они существовали, и я гордилась тем, что извлекла их из небытия. По той же причине я уделяла много внимания сочинениям по французскому; лучшие из них я даже переписывала в «золотую книгу».

В июле, когда начинались каникулы, я без сожаления расставалась со школой Дезир. Но наступала осень, и я, вернувшись в Париж, с нетерпением ждала возобновления занятий. Усевшись в кожаное кресло рядом с книжным шкафом из мореной груши, я гнула в руках новые учебники, вдыхала их запах, рассматривала картинки, карты, пробегала глазами иную страницу истории; мне хотелось одним взглядом оживить всех персонажей сразу, воскресить все пейзажи, прячущиеся между черно-белыми страницами. Меня завораживало их скрытое присутствие и моя власть над ними.

Помимо учебы самым серьезным делом моей жизни было чтение. Теперь мама брала для меня книги в библиотеке Кардиналь на площади Сен-Сюльпис. Посреди огромной залы стоял стол, заваленный газетами и журналами; отсюда звездой расходились уставленные книжными шкафами коридоры, по которым имели право прогуливаться читатели. Однажды мама объявила, что открыла для меня персональный абонемент; это был один из счастливейших дней моего детства. Я подошла к табличке, на которой было написано «Книги для юношества», увидела выстроившиеся в ряд сотни томов и, оторопев, подумала: «Неужели это все мое?» Реальность превзошла самые смелые мои ожидания: передо мной открывался доселе невиданный рай изобилия. Я принесла домой каталог и вместе с родителями стала выбирать из тех наименований, что были помечены буковкой «ю»; я составила список. Каждую неделю я переживала мгновения упоительного смятения перед многочисленными соблазнами. Кроме того, мама изредка водила меня в маленький магазинчик около школы покупать английские романы; их мне хватало надолго, потому что разбирала я их медленно. Мне очень нравилось, пользуясь словарем, приподнимать непроницаемую завесу смысла над словами: описания и события делались понятнее, но таинственная дымка не рассеивалась. Оригинальные английские тексты казались мне более чарующими и глубокими, чем их переводы.

В тот год отец подарил мне «Аббата Константена»^{53}, красивое издание с иллюстрациями Мадлен Лемер. В одно из воскресений он повел меня в «Комеди Франсез» смотреть пьесу, поставленную по этой книге. Я впервые очутилась в настоящем театре для взрослых; благоговейно замерев на красном откидном сиденье, я во все уши слушала, что происходит на сцене. Актеры меня слегка разочаровали: крашеные волосы и наигранные интонации Сесиль Сорель^{54} совсем не соответствовали образу миссис Скотт, который я создала в своем воображении. Впрочем, два-три года спустя, забыв обо всем на свете, я уже плакала на «Сирано», рыдала на «Орленке»^{55} и трепетала на «Британике»^{56}; я безоглядно отдавалась колдовским чарам театрального искусства. Но в тот вечер мой энтузиазм был вызван не столько самой пьесой, сколько присутствием отца: мы были с ним вдвоем на спектакле, который он сам для меня выбрал, и от этого в течение нескольких часов меня не покидало волшебное ощущение близости между нами — будто он принадлежал мне одной.