Воспоминания благовоспитанной девицы

В то время я начала испытывать к отцу пылкую привязанность. Он часто выглядел озабоченным. Он говорил, что маршал Фош дал обвести себя вокруг пальца, что надо было наступать на Берлин; он много рассуждал о большевиках, которые его разорили, — и это слово имело опасное созвучие с «ботами», то есть немцами. Ничего хорошего от жизни отец уже не ждал и даже не решался возобновить адвокатскую практику. Он согласился на пост содиректора обувной фабрики своего тестя: выбора у него не было, так как из-за банкротства моего деда мамино приданое так и не было выплачено. Итак, карьера отца не состоялась; большая часть его капитала, находившаяся в России, пропала; скрепя сердце он перешел в категорию «новых бедняков». Отец сохранял ровное настроение и охотней вздыхал о том, что мир приходит в упадок, чем над собственной судьбой. Мне было больно, что такой человек покорно мирится со своими неудачами. Однажды я увидела его в благотворительном спектакле по пьесе Куртелина «Мир в доме»^{57}. Он играл бедного литератора, измученного денежными проблемами и дорогостоящими капризами избалованной жены. Героиня ничем не походила на маму, но отец слился для меня со своей ролью: он играл ироническую разочарованность и растрогал меня едва не до слез; в его покорности было столько горечи! Тайный надлом, который я в нем угадала, повысил его авторитет в моих глазах. Моя любовь к отцу исполнилась романтизма.

В погожие летние вечера он иногда водил нас гулять в Люксембургский сад; мы ели мороженое на террасе какого-нибудь кафе на площади Медичи и возвращались домой опять через Люксембург, в то время как дворцовые часы возвещали его закрытие. Я завидовала тем, кто оставался на ночь в здании Сената^{58}: они могли подглядывать полуночные сны пустынных аллей. Неукоснительность моего жизненного распорядка была сродни неизбежной смене времен года: любое отклонение от расписания становилось исключительным событием. Поэтому возвращение домой в тихий сумеречный час, когда мама обычно запирала входную дверь, было так же неожиданно и волшебно, как цветущий боярышник среди зимы.

Помню один необычный вечер, когда мы пили шоколад на террасе «Прево» напротив освещенного здания газеты «Матен». Бегущая световая дорожка комментировала матч между Карпантье и Демпси^{59}, проходивший в Нью-Йорке. Перекресток казался черным от скопившегося народа. Поединок закончился нокаутом Карпантье, и я увидела, что многие мужчины и женщины плачут. Домой я вернулась гордая тем, что присутствовала на таком важном событии. Но не меньше я любила наши привычные тихие вечера в уютном папином кабинете; отец читал нам вслух «Путешествия месье Перишона»^{60}. Иногда мы просто сидели рядом и читали каждый свое. Я смотрела на родителей, сестру, и в сердце моем делалось тепло и покойно. «Мы вчетвером! — думала я блаженно. — Как нам хорошо вместе!»

Единственная мысль омрачала порой мое счастье: я знала, что рано или поздно оно кончится. Это казалось невероятным. Как можно, пролюбив двадцать лет своих родителей, не умереть от горя, покидая их ради какого-то незнакомца? И как можно вдруг, ни с того ни с сего, полюбить кого-то чужого, без кого спокойно обходился двадцать лет? Я спросила у папы; он ответил: «Муж — это совсем другое», — и слегка улыбнулся; но мне его улыбка ничего не объяснила. К замужеству я всегда относилась отрицательно. Рабства в нем я не усматривала, потому что мама вовсе не казалась угнетенной, но я видела шокирующую близость, которая заранее была мне неприятна. «Вечером в кровати даже нельзя спокойно поплакать, если захочется!» — думала я с тревогой. Не знаю, действительно ли мое счастье перемежалось с приступами грусти, только по ночам я нередко плакала: для удовольствия. Подавлять в себе желание поплакать было равносильно отказу от элементарной свободы, совершенно мне необходимой. Весь день я чувствовала на себе посторонние взгляды; я любила всех, кто меня окружал, но, забравшись вечером в постель, испытывала облегчение оттого, что могу побыть наконец одна; я могла думать о чем угодно, вспоминать, мечтать, прислушиваться к тихим звукам, которые обычно заглушает присутствие взрослых. Я бы не вынесла, если бы меня лишили этих моментов интимности, возможности хоть ненадолго вырваться из-под опеки и спокойно поговорить с собой так, чтобы никто не прерывал.