Воспоминания благовоспитанной девицы

Занимались мы главным образом по утрам. После полудня, позавтракав в ресторане «Сите» или «У Шабена», рядом с парком Монсури, мы подолгу развлекались. Часто к нам присоединялась жена Низана, красивая экспансивная брюнетка. У Порт-д’Орлеан была ярмарка. Мы играли там в японский бильярд, настольный футбол, стреляли из карабина, я выиграла в лотерею большую фарфоровую вазу в восточном стиле. Мы набивались в маленький автомобиль Низана и объезжали Париж, останавливаясь то тут, то там, возле какого-нибудь кафе, чтобы выпить по кружке пива. Я побывала в дортуарах и комнатушках Эколь Нормаль, по заведенному обычаю взбиралась на крышу. Во время этих прогулок Сартр и Эрбо во все горло распевали мелодии, которые сами же импровизировали; они сочинили мотет на название главы из Декарта: «О Боге. Снова о том, что он существует». У Сартра был красивый голос и обширный репертуар: «Old man river» и все модные джазовые мелодии. Его талант комика был известен всей Эколь Нормаль: именно он всегда играл в ежегодном капустнике роль месье Лансона^{288}; он прославился исполнением «Прекрасной Елены»^{289} и романсов 1900 года. Устав нас развлекать, он ставил пластинки на фонограф; мы слушали Софи Такер^{290}, Лейтона и Джонсона, Джека Хилтона^{291}, «Ревлеров» и негритянские спиричуэлсы^{292}. Ежедневно на стенах его комнаты появлялись какие-нибудь необычные рисунки: метафизические животные, новые подвиги Эжена. Низан специализировался на портретах Лейбница, которого любил изображать в облике кюре или в тирольской шляпе и с отпечатком ступни Спинозы на заду.

Иногда мы оставляли Университетский городок и собирались в кабинете Низана. Он жил у родителей жены, в доме на улице Вавен, облицованном фаянсовыми изразцами. На стенах кабинета висели большой портрет Ленина, афиша Кассандра^{293} и «Венера» Ботичелли; я восторгалась ультрасовременной мебелью, тщательно подобранной библиотекой. Низан был авангардом троицы: он вращался в литературных кругах, был членом коммунистической партии; он открыл нам ирландскую литературу и новых американских романистов. Он был в курсе последних модных веяний и даже моды завтрашнего дня: водил нас в унылое кафе «Флора». «В пику «Дё Маго»^{294}», — говорил он, с лукавым видом грызя ногти. Он писал памфлет против официальной философии и исследование о «мудрости марксистов». Он редко смеялся, но часто на лице его появлялась какая-то свирепая улыбка. Мне нравилось говорить с ним, хотя это было нелегко: рассеянно-насмешливое выражение его лица смущало меня.

Как получилось, что я так быстро освоилась? Эр-бо старался не задевать меня, но когда все трое собирались вместе, они себя не сдерживали. Их речь была агрессивна, мысль категорична, приговоры обжалованию не подлежали. Они насмехались над буржуазным порядком, отказались сдавать экзамен на ЭОР^{295} — тут я с легкостью следовала их примеру. Но во многом я оставалась жертвой буржуазных сублимаций. Они безжалостно развенчивали всякого рода идеализм, поднимали на смех «прекрасные души», «благородные души», все души вообще, а еще «состояния души», «духовную жизнь», «чудесное, таинственное, исключительное». При любой возможности — в разговорах, шутках, своим поведением — они демонстрировали, что человек — это не дух, но тело, мучимое потребностями и брошенное в жестокую авантюру. Годом раньше они бы меня испугали, но с начала этого учебного года я прошла определенный путь, и нередко мне хотелось пищи менее скудной, чем та, которой я питалась. Я очень скоро поняла, что мир, в который меня приглашали мои новые друзья, виделся мне суровым потому, что они ничего не скрывали. В общем, они хотели от меня того, чего я и сама всегда от себя хотела, но не отваживалась делать: смотреть в лицо реальности. Теперь мне не понадобилось много времени, чтобы решиться на это.