Воспоминания благовоспитанной девицы

В конце концов я устала от самой себя. Я почти бросила вести дневник. Старалась занять себя делом. В Нёйи, как и в Бельвиле, я нашла общий язык с учениками; преподавательская работа меня развлекала. На лекции по социологии и психологии в Сорбонне не ходил никто, нам они казались неинтересными. Я присутствовала только на показах, которые Жорж Дюма устраивал по вторникам и воскресеньям в больнице Святой Анны с участием нескольких душевнобольных. Маньяки, параноики, шизофреники шли вереницей по сцене, при этом Жорж Дюма никогда не рассказывал нам об их жизни, конфликтах, так что создавалась впечатление, будто он плохо представляет себе, что творится в их головах. Он ограничивался тем, что доказывал нам, что их патологии укладываются в схемы, предложенные им в его исследовании. Своими вопросами он ловко вызывал нужные ему реакции, и лукавство, мелькавшее на его старом восковом лице, было столь заразительным, что мы с трудом сдерживали смех: можно было подумать, что безумие — это веселая занимательная игра. Сумасшествие привлекало меня даже в таком виде. Бред, галлюцинации, слабоумие, припадки смеха, корчи, навязчивые мысли — все же люди, подверженные этим болезням, отличались от остальных.

Еще я ходила слушать Жана Барюзи, автора признанной диссертации о святом Жане де ла Круа^{220}; он урывками рассуждал обо всех наиглавнейших вопросах. Он был черноволос, и на его смуглом лице, как угли в сумраке ночи, сверкали черные глаза. Каждую неделю его срывающийся голос воскресал из недр небытия и сулил нам будоражащие озарения на следующей неделе. Студенты Эколь Нормаль игнорировали эти лекции, зато их посещали несколько человек со стороны. Среди них выделялись Рене Домам^{221} и Роже Вайян^{222}. Они писали статьи для авангардистских журналов; первый слыл глубокомысленным, второй — необыкновенно умным. Вайяну нравилось шокировать; даже его внешность вызывала удивление. Его гладкая кожа была натянута так туго, что едва не лопалась; от лица оставался один профиль, а в фас было видно лишь Адамово яблоко. Пресыщенное выражение не гармонировало со свежестью лица: создавалось впечатление, что перед вами старик, омолодившийся с помощью дьявольского снадобья. Его часто видели с молодой женщиной, которую он небрежно держал за шею. «Моя баба», — представлял он ее. В «Гран жё» я прочла его яростное выступление против сержанта, который, застав солдата со свиньей, подверг его наказанию. Вайан требовал для всех мужчин, гражданских и военных, права на скотоложество. Статья заставила меня задуматься. Воображение у меня было дерзкое, но реальность, как я уже говорила, меня пугала. Я не пыталась сблизиться ни с Домалем, ни с Вайяном, которые меня не замечали.

Я завела лишь одну новую дружбу — с Лизой Кермадек, пансионеркой института Сент-Мари; она готовилась к экзаменам на степень лиценциата по философии. Это была хрупкая маленькая бретонка, с живым, чуть мальчишеским лицом и совсем коротко стриженными волосами. Она ненавидела наш факультет и мистицизм мадемуазель Ламбер. Она верила в Бога, но считала пустословами и снобами тех, кто заявлял, что любит его: «Как можно любить кого-то, кого не знаешь?» Она нравилась мне, но ее скептицизм с примесью горечи не делал мою жизнь веселее. Я продолжила писать роман. Для Барюзи я начала огромный трактат «о личности», в котором обобщала все свои знания и незнания. Раз в неделю я ходила на концерты — одна или с Зазой; «Весна священная»^{223} дважды привела меня в восторг. Но в общем-то меня почти ничто не увлекало. Я огорчалась, читая второй том переписки Ривьера и Фурнье: их молодой задор угас в мелочных заботах, вражде и язвительности. Я спрашивала себя, не ожидает ли и меня такая же деградация.