Воспитанник Шао. Том 1

Ведь многие гибнут, даже не пробуя защищать себя, близких. Обреченно отдают свою плоть неестественному естеству преждевременного прекращения своего «я»: колыбели своей мысли, своего разума, своего восторга существующим миром. Мысли, которая противится смерти всеми клеточками подсознания, противится нелепому исчезновению ее макромира.

Жизнь не восторжествовала бы, будь все боязливыми к противлению, парализованными обреченностью. Природа дала многим бесстрашие, жизненную силу, оптимизм, стойкость до последнего. Но человек во сто крат увеличил возможности, отпущенные природой. Когда физический потенциал, заложенный и отмеренный тысячелетиями отбора, истощается и нет времени и возможности на восполнение, вступает в действие новая составляющая, составляющая только человека, — сила воли. Та сила умственного состояния, которая не даст упасть, которая держит организм в состоянии противления столько, сколько требует разум. Только сильные внутренней сутью индивидуумы могут заставить себя делать то, что нужно, чтобы выжить.

И сейчас, сейчас на исходе многих суток Рус только силой воли заставлял себя подчиняться и идти за Сином. Идти, когда сама ходьба была отвратительна в такой cтепени, что предательская мыслишка безмерно и постоянно нашептывала о немедленной необходимости отдыха, расслабления. А идти нужно. Нужен последний рывок.

Скоро будет с полсотни миль, как они вдвоем с Сином гонят и гонят себя. Ноги превратились в свинцовые чурки, шея занемела. Портупея крепления автомата и патронов впилась режущей проволокой в тело, срослась с кожей. Этот трудно представимый путь позади. Но неизвестно, сколько еще топтать землю, поворачивать ее взъерошенный круглый лик назад.

Ночи прохладные. При дневной духоте сознание одурело бы.

Темно. В основном только внутренним чутьем предугадываешь поваленные стволы, пни, камни, ямы по слабым их очертаниям на фоне общей темени.

Земля сдвигалась под ногами, убиралась восвояси, отходя в прошлое. Мили исчезали за спиной горбатыми, нескладными отрезками.

Долина кончалась. Черный небосклон на востоке осветился первой слабой вспышкой. Погас. Потом снова. Мощней. Озолотились далекие купола вершин.

Прояснилось высокое небо.

Син сверкнул узкими глазами, оценивая время до значительного рассвета. Издав глухое «йяяахаа», для него обозначающее порядок, вскинул свободную руку, сжатую в кулак, и еще быстрей ринулся в угадывающийся бледнеющий провал раздвигающегося ущелья.

Взбодрился и Рус.

Вдруг они услыхали неожиданный шорох. Неожиданный и очень неопределенный для такого тихого и неподвижного утра. Звук перекатывающихся камешков, звук распрямляющейся листвы, травы.

Мгновение, и Рус в стороне, средь деревьев. Щелчок затвора.

Жестокая рука Сина легла на ствол автомата:

— Обожди. Наши.

— Но ты не говорил.

— Лишнее. Везде враг.

Через минуту в сумрачной свежести показались двое.

Син слабо хрустнул веткой.

В ответ два схожих звука. Тени присели.

Син захрустел камушками.

В ответ то же, и голос: «Син-Син».

Рус не выдержал, он еще помнил глуховатый голос Ши.

— Ши! Ты!

— Я, Рус, я!

Оружие Руса, боеприпасы перешли в руки братьев. Он даже в темноте видел, как они широко улыбались. Слезы слабости проступили на его глазах. Он присел на край выступа сколы.

— Что с тобой? Нужно идти.

— Сейчас. Вас так много, что у меня отнялись ноги от чувств. Минуты мне хватит. Я смогу бежать.

* * *

Утро.

Игривые лучи вовсю прыгали по снежным вершинам, рассылали разноцветные искры драгоценных светопотоков на усталые, невыспавшиеся глаза военных, тяжело поднимающихся после двух часов тревожной дремоты.

Полховник очнулся от легкого прикосновения к плечу руки дежурного. Бодро встал, встряхнулся. Голова побаливала от общей усталости. Быстро просмотрел новости за ночь. Руки небрежно отшвырнули бумаги. Поежился. С гор тянуло свежим сквознячком.

— Соберите офицеров.

Чан раздасадованно смотрел на карту. В последние часы часто не мог оторваться от мысли, что все затеянное впустую. Что сила, поднятая против монахов, ни к чему. Содеянное становилось не важным, суетным, каким-то противным трезвому разуму. В мыслях своих все чаще уподоблялся беспокойному муравью. Мелкому, многочленистому и, что обидно для собственного признания, какому-то подозрительно бестолковому. Терялась нить собственной логики. И это страшило не меньше, чем провал всей операции.