Воскресение в Третьем Риме

После спектакля Чудотворцев обыкновенно бывал приглашен Федором Ивановичем Савиновым ночевать у него на даче, где чай обычно разливала молодая женщина. „Богоявленская“, – представилась она Платону Демьяновичу однажды, и тот начал было расспрашивать ее, давно ли она освободилась из ссылки, но она только улыбнулась уклончиво. „Софья“, – представилась в другой раз по-домашнему дама, разливавшая чай, и Чудотворцеву оставалось только винить свою близорукость в том, что он не уверен, одна ли она и та же, недавно виденная им на сцене. И постепенно в Чудотворцеве усиливалась горечь, нарастала обида, и, глядя на ее волосы, как будто обсыпанные липовым цветом, ему хотелось при всех по-детски крикнуть: „Для чего ты оставила меня?“

Прочитав однажды при лунном свете название улицы, где находилась дача Федора Ивановича, Чудотворцев должен был воспринять его как обидную, хотя и вещую насмешку: улица Софьина. Скорее всего, такое название улице в дачном поселке было дано в подражание московской Софийке, впоследствии переименованной в Пушечную. Переход от Софии к пушке на другой почве подтвердил анализ русского философа В. Эрна, усмотревшего триумф немецкой философии в пушках Круппа. Кстати, как раз на Софийке находилось окошко, где принимали в разгар террора в тридцатые годы передачи для заключенных. Читая название „улица Софьина“ иные обитатели Мочаловки полагали, что был некий Софьин, то ли домовладелец, то ли просто именитый купец, и улица названа в его честь, к тому же улице предшествовал обширный Софьин сад, где преобладали старые липы (никто не помнил их иначе, как старыми), а вела улица на кладбище. Но когда на Софийке принимали передачи для заключенных, улица Софьина уже была переименована в улицу Лонгина, чему предшествовали грабежи, случавшиеся при молодой советской власти на улице Софьиной (sic!) чуть ли не каждую ночь, так что в народе улицу переименовали в улицу Сонькину (в честь Соньки Золотой Ручки). Название „улица Лонгина“ было спущено откуда-то из высших сфер сразу же после высылки философов, и мочаловские обыватели думали, что это какой-нибудь видный большевик. Им в голову не приходила мысль, что Лонгин – римский воин, проткнувший копьем бок распятого Христа. Кровь полилась чудом, так как Христос был уже мертв, а из мертвого кровь не течет, и эту-то Кровь Истинную Иосиф Аримафейский собрал в чашу, известную под именем Грааль. Дача Федора Ивановича Савинова превратилась в Совиную дачу под номером 7 уже на улице Лонгина. То, что улица Софьина была переименована в улицу Лонгина, конечно, знаменье времени, истолкованное Чудотворцевым не без мстительного злорадства, за что он и был наказан. Платон Демьянович вообще верил в мистическое значение имен. Думается, и мне-то он все-таки доверял из-за моего имени Иннокентий, означающего „Невинный“. Сомневаюсь, что я действительно заслуживаю такого имени, но не могу забыть, как Платон Демьянович обмолвился однажды предсказанием, что имя последнего перед светопреставлением русского царя будет Иннокентий.

В это время Чудотворцев писал главный философский труд своей жизни „Бытие имени“. Эта книга уже тогда принесла бы Чудотворцеву мировую известность, если бы не мировая война (книга была закончена в 1913 году). Сейчас книга переведена на множество языков и настолько широко известна, что нет нужды излагать ее так подробно, как приходится пересказывать книги Чудотворцева, менее распространенные. Но нельзя не уделить ей некоторого внимания, так как она определила в жизни Чудотворцева слишком многое.

„Бытие имени“ перефразируется как „Имя бытия“ или „Имя – бытие“; отсюда не следует, правда, что бытие есть имя. Но отсутствие имени есть отсутствие бытия, или не есть бытие, оно меон (иное). Чудотворцев говорит, что смысл слова „меон“, если можно говорить о смысле не сущего, засвидетельствован его анаграммой: Nemo, что по-латыни означает „Никто“, а по-русски латинское „никто“ произносится как „немо“ (беззвучно, бессловесно, безымянно, точнее не скажешь). Ив то же время немо – то (тот), кого нет: никто. Чудотворцев считает анаграмму не просто признаком, но сутью имени, раскрывающего свой смысл как раз в перестановках звуков. Одновременно с Чудотворцевым к подобному выводу приближался Фердинанд де Соссюр, усматривавший начало поэзии в подражании звукам священного имени, то есть в осмысленных перестановках этих звуков. Звук, по Чудотворцеву, обладает своим таинственным значением, первичным по отношению к букве и даже по отношению к значениям отдельных слов. То, что каббала приписывает буквам, Чудотворцев относит к звукам. Каждый звук из образующих имя есть уже само имя. Но поскольку одни и те же звуки входят в разные имена, имя включает в себя другие имена, а имена образуют имя бытия, без которого бытие – не бытие (небытие). Таким образом, имя есть само бытие, даже если бытие не есть имя, ибо иначе не было бы ничего, кроме имени, то есть не было бы самого имени.