Восемь белых ночей

На обратном пути мы снова и снова слушали сарабанду Генделя. Я знал, что она станет нашей мелодией, мелодией двадцать шестого декабря, и где бы я ни оказался в последующие годы, если я, подобно путнику в пустыне, заблужусь в ночи, мне нужно будет лишь вспомнить эту сарабанду в исполнении человека, исчезнувшего на просторах времени, и, подобно антропологу, который составляет в целое фрагменты костей, я смогу воскресить то, кем был в этот день, где был, чего хотел сильнее всего на свете, как повелся на это и почти достиг. Пока мы молча слушали музыку, я думал о том, как мы с ней спустились по сходням к речному руслу, слушали потрескивание льда, как и это навеки вплелось в тот миг на коврике, когда я понял то, чего не понимал с момента нашей встречи: что мелодия эта, возможно, сейчас определит весь остаток моей жизни, что достаточно одного невовремя сделанного вдоха, чтобы жизнь моя пошла в ту или в другую сторону.

– Клара Бруншвикг, – сказал я.

– Да, Князь Оскар?

«Клара Бруншвикг, я тебя никогда не забуду», – собирался я сказать, но подумал, что это слишком заунывно. «Клара Бруншвикг, я мог бы с легкостью в тебя влюбиться, если уже не влюбился». Нет, слишком многозначительно. «Клара Бруншвикг, я готов жить вот так до самого конца: ты и я, вдвоем, где угодно, когда угодно, навеки. Готов каждый миг проводить так, как сегодня: зима, машина, лед, камни, суп, потому что через столетие окажется, что эти минуты – все, чем мы можем похвастаться, все, что хотим передать другим, и, если честно, через столетие они все забудут, или не захотят вспомнить, или не будут знать как, а я не хочу стать таким, как мой отец, с его мечтами о любви и лучшей жизни, которой его лишили или которой он пока не достиг. Не хочу через тридцать лет проходить мимо твоего дома и, поднимая глаза, говорить себе или той, что будет в тот день рядом: видишь этот дом? Здесь моя жизнь замерла. Или раскололась. Или пошла против меня, так что человек, который сейчас смотрит на это здание, разговаривает с тобой, с той самой давней зимы – стоит на паузе; рука, что держит твою, – фантомная конечность, да и весь я – сплошной протез, я – тень, и она тень, и, как в стихотворении Верлена, мы произносим тени слов про тень нашей любви, а десятилетия плывут мимо, мы же остаемся на месте, задержав дыхание. Подлинный я вмерз в этот квартал, он, скорее всего, переживет меня на много лет, пока не превратится в семейную легенду из тех, что пересказывают на ритуальных годовщинах: в итоге трагедия превращается в предмет для веселья и осмеяния. “Давай, расскажи про этого, которого назвали в честь большого танкера”, – попросят там, как вот я просил отца рассказать про предков, которым когда-то оттяпали головы».

– Что ты хотел сказать? – спросила она.

– Ничего.

– Ты не это хотел сказать.

– Да, я знаю.

Тут мы рассмеялись.

– До чего же мы с тобою умные, Князь.

– Это уж точно.

В тот день дважды произошла одна и та же вещь.

Мы неслись по тихой дороге в сторону города. Солнце садилось, бледная вялая кайма цвета появилась над белым Гудзоном, с которого мы весь день не сводили глаз. После примерно получаса в пути вдали завиднелся тот самый крошечный городок. Мы не обменялись ни словом, вроде как обо всем забыли и собирались миновать его в молчании. Клара, сидевшая за рулем, глянула на меня. Потом начала разгоняться – я видел, что она улыбается. Прикидывалась.

– Хочешь проехать мимо? – спросила она.

– Нет. Хотел попросить тебя остановиться.

– Так липтоновский чай оказался хорош?

Я кивнул.

– Ты знаешь, что у нас все не очень хорошо, – заметила она.

– Знаю. Но чашка чая никому еще не вредила.