Восемь белых ночей

– По-моему, оба вина великолепны, – сказал я. – Но я в смысле вин такой недотепа, что одно от другого с трудом отличаю.

– Не обращайте на него внимания, он, как обычно, изображает Князя Оскара.

Она говорила с ними, но будто бы подмигивала мне или подмигивала не мне и не им. Просто подмигивала, а может, и вовсе нет.

Слишком она для меня умная, подумал я. Очень-очень умная. Все эти рывки, подманивания, отталкивания, переключения – но стоит тебе решить, что все, хватит, сажусь в первый же поезд назад до города, она подбросит тебе пожевать Князя Оскара, еще и помашет им у тебя над головой: потявкай-попрыгай, потявкай-попрыгай.

– Она сказала, зачем сюда приехала? – спросил он наконец у меня.

– Не сказала, – оборвала она.

– Тогда готовьтесь. Вы приехали ради Лео Черновица, Черновиц будет играть Баха-Зилоти. Потом послушаем Генделя в его исполнении. А потом окажемся на небесах, съедим супа, выпьем вина, а если нам очень, очень повезет, будет еще и салат от Марго, с помощью которого она заткнет мне рот навеки, если из этого самого рта вылетит еще хоть одна скабрезная фраза. Сядьте, – сказал он. Я обвел взглядом множество стульев и кресел в гостиной. – Нет, не туда, сюда!

Он открыл пианолу, повозился с ней, вставил какой-то рулон – оказалось, это длинная полоса чего-то вроде перфорированного пожелтевшего пергамента.

– Он Баха знает? – спросил Макс.

Я посмотрел на Клару и кивнул.

Ей велели сесть рядом со мной на узкую кушетку. Подожду, когда зазвучит музыка, а потом положу руку ей на плечо – на это ее плечо, которое, как казалось, теперь отчетливее прежнего знало, воспроизводило все, что я думаю, и хотело, чтобы я об этом знал.

– Ладно, эту прелюдию он, может, и знает, но такого вы все равно никогда не слышали. За всю жизнь. И никогда не услышите в подобном исполнении. Сперва прозвучит пианола, он исполняет прелюдию Баха, а потом – ту же прелюдию в переложении Зилоти. Потом услышите, как ее ремастировали по моей просьбе двое студентов из соседнего колледжа. Будете себя хорошо вести и не перебивать слишком часто, да еще и суп съедите – дам послушать Генделя в исполнении Лео. Дамы и господа, Лео Черновиц, за несколько лет до того, как немцы его отыскали, схватили, а потом не придумали, что с ним делать, и, следовательно, убили.

Началось. Сперва – негромкое гудение, резкий вздох, будто воздух с шипением вырвался через забитую трубу, а потом она зазвучала – прелюдия, которую я слышал Бог ведает сколько раз, но не в таком исполнении: торопливом, неуверенном, но бесконечно продуманном. Потом мы послушали Зилоти.

– Эта прелюдия слишком торжественная, – заметила Клара. – Слишком мрачная и, пожалуй, слишком медленная.

Она искала в ней огрехи. Почему я не удивился?

– Не переживай, нам пришлось ускорить темп, понятное дело, потому что те из нас, кто слышал Лео живьем, знают, что он играл в высоком темпе, слишком высоком. Это неважно. Суть искусства в одном: прямой разговор с Богом на Его языке, в надежде, что Он слушает. Все прочее – пи-пи ка-ка.

Он поставил диск и вот – мне наконец стало ясно, зачем мы два часа тащились сюда в такую стужу.

– Еще раз поставить?

Мы с Кларой переглянулись. Разумеется.

– Я тогда пойду займусь обедом, – сказала Марго.

Не поколебавшись, даже не дожидаясь нашего ответа, он поставил Баха-Зилоти во второй раз.